Там было тихо, мы осторожно выглянули, и рванули вдоль неосвещенной стены до угла. На открытое пространство вышли спокойно. Увидели издалека полицейскую машину, синие сполохи мигалки зловеще метались по разрисованным стенам окрестных домов. Наш «мерседес» поблескивал в ночи, никем не тронутый. Но мы зашагали в сторону от дома и, только сделав пару больших кругов по ночным кварталам Кройцберга, на удивление тихим в столь поздний час, вернулись в исходную точку.
Можно было подумать, что весь криминал самого бандитского района Берлина собрался в эту ночь в нашем кнайпе, и потому в остальных местах царила удивительная, прямо-таки пасторальная тишина. (Это я однажды от Циркача такое слово узнал, а то ещё решите, что я большой специалист по пасторалям). Впрочем, и у нашего дома уже все заканчивалось, если не сказать закончилось. Всех, кого надо увезли, кого надо допросили на месте, кого надо спугнули и разогнали куда подальше. Только один полицейский, теперь уже настоящий, бродил вдоль тротуара перед входом в кнайпе — видимо, в ожидании случайных ночных гостей, способных пролить дополнительный свет на произошедшее побоище. Но мы-то шли не в забегаловку, а в подъезд, и удостоились лишь вежливого вопроса, смысла которого не поняли. Фил отозвался солидно:
— Ихь фирштейн нихт. (Я не понимаю.)
И добавил фразу по-английски, мол, живем мы здесь. Полицейский благополучно отвалился. Красота! Вот бы у нас так!
Моника вернулась лишь под утро. Ее всю ночь продержали в участке по подозрению в причастности к беспорядкам. Наша знакомая была небезызвестной персоной для здешних властей, а к тому же хулиган, стрелявший в полицейских из почти игрушечного, как выяснилось, пневматического пистолета, оказался курдом. А о связях Моники Штраус с КРП наслышаны были не только мы.
В общем, Моника пришла злая на весь свет и прямо с порога спросила:
— Кто он, этот одинокий красивый мужчина?
Я думал ровно секунду.
— Профессор Вроцлавского университета. Историк.
— А-а-а, — протянула Моника. — Я знала одного такого профессора. Тоже, наверно, был историк. Он с двадцати метров, стреляя из пистолета в шестерку треф, укладывал шесть пуль точно в перекрестия, а пробки с пивных бутылок сдергивал без всяких приспособлений — ногтем большего пальца.
— Причем здесь пробки? — обалдел я.
— Не знаю, — сказала Моника. — Просто тот профессор преподавал в Академии Главного разведуправления вашего генштаба.
— У нас говорят короче — ГРУ, — уточнил Фил.
— Ну, значит, ГРУ, — согласилась Моника. — А этот откуда?
— А этот — из Вроцлавского университета, — повторил я упрямо.
— Ладно, — смирилась Моника, — давайте спать, хохмачи. Лично я жутко умоталась.
А за окном светало уже.
4
Треклятый официальный представитель КРП по имени Байрам, тот самый, что устраивал гостиницу Пиндрику со Шкипером, перезвонил нам аж в семь утра. Накануне Циркач договаривался с ним по поводу утра, но кто ж мог знать, что утро у курдов начинается так рано. Впрочем, не курды виноваты, это немцы все как ненормальные вскакивают часов в шесть и начинают перед работой наводить порядок в своих домах: пыль протирать, полы и окна мыть, надраивать латунные шарики на заборе и глянцевые морды садовых гномиков. Моника представляла счастливое исключение из этого национального правила. Так что мы со спокойной совестью спали бы ещё часа два, а то и три. Не довелось.
— Мой человек заедет за вами на темно-зеленой «БМВ». Запишите номер.
Писать я не стал. Просто запомнил.
— Будьте внимательны, — продолжал Байрам. — По дороге он покажет вам нужный дом. А разговаривать с водителем бесполезно — он все равно по-русски ни слова не понимает.
— Хорошо, — сказал я.
Пришлось быстро все переиграть. Мы собирались ехать на своей машине, и под это дело Шкипер с Пиндриком взяли в прокате трепаный неприметный «фольксваген». Знать бы, что нас повезут, они могли следом и на «мерседесе» прокатиться. Но теперь, подумав, мы решили все-таки оставить в силе вариант с «фольксвагеном».
Минут через пятнадцать к дому подкатила довольно шикарная зеленая «бээмвуха». Номер совпал и мы, не обменявшись ни единой репликой, загрузились втроем назад. На правом переднем сидении расположился какой-то тип, очень смуглый и бородатый, который всю дорогу читал книжку на арабском языке. Возможно, это был Коран: бородач читал медленно, вдумчиво и даже что-то бормотал себе под нос. Деятель, звонивший нам по телефону, оказался прав: с такими попутчиками вряд ли можно поддерживать беседу. А по городу водитель откровенно крутил, даже я это заметил, хотя и путался в названиях улиц. Пока я отчетливо помнил и узнавал только одну, главную — Унтер ден Линден. Переводится это «под липами». Вот под этими самыми деревьями наш фанатичный мусульманин и оживился.
Мы ползли в небольшой пробке, когда он вдруг закрыл книгу, принялся размахивать ею перед собой и тыкать налево. При этом он быстро-быстро лопотал на своем языке, а жестами несколько раз показал кусок взрывчатки с бикфордовым шнуром, его поджигание с помощью спички и большой взрыв, который даже по-курдски обозначался словом «Ба-бах!» Или он это специально для нас выучил.
Я пригляделся: здание было массивным, помпезным, типа нашей сталинской застройки — на века возводилось. Такое ещё поди взорви. Табличку на воротах я сразу не разглядел, а вот российский флаг в глаза бросился.
— Это наше посольство, — шепнул мне Фил.
— … твою мать! Они что, охренели?!
Никаких других слов на этот случай у меня просто не было. Минут через сорок мы тормознули у ворот Трептов-парка и молча двинулись в сторону знаменитого мемориала советским воинам- освободителям. Интересное было выбрано место для встречи. Специально ради нас, что ли?
Наконец, показался памятник — солдат с опущенным мечом и маленькой девочкой на руках. Было очень странно видеть в натуре монумент, знакомый с детства по металлическим рублям, дедовской юбилейной медали и открыткам ко Дню Победы. Какой-то он был здесь очень маленький, мирный, не торжественный даже. Та давняя победа, не потускневшая с годами, тем не менее, казалась фактом древней истории, словно египетские пирамиды. Она будто бы не имела никакого отношения к нынешнему богатому, красивому, благополучному Берлину, который десять лет назад мы просто сдали без боя.
Но ещё сильнее памятника поразили меня тяжелые мраморные плиты, выстроившиеся вдоль аллеи, как наглядная пропаганда в войсковой части. Это и была наглядная пропаганда. По белому камню много лет назад вырезали тексты на двух языках — с одной стороны по-русски, с другой по-немецки. А подпись под ними стояла — вы не поверите! — вождя народов. Да, да, Иосифа Виссарионовича Сталина. А на дворе девяносто девятый год. Это было сильно. Представьте себе, например, где-нибудь на ВДНХ памятник погибшим немецким солдатам и вырезанные в камне цитаты из «Майн кампф» Адольфа Гитлера.
От этих мыслей меня отвлек человек, появившийся с боковой дорожки. Не заметить его было трудно. Народу вокруг гуляло вообще немного, преимущественно русские туристы, да ещё местные мальчишки на роликах гоняли по гладким гранитным плитам. А человек шел прямо к нам, но вид имел абсолютно немецкий. Ну, то есть европейский. Курды такими белобрысыми не бывают.
Наши попутчики кивнули ему издалека, как начальнику и, поотстав, пошли следом на предписанном инструкцией расстоянии: вроде и не с нами идут, но в случае чего всегда наготове.
— Здравствуйте, — сказал незнакомец без малейшего акцента. — Моя фамилия Матвеев. Я уполномочен представлять в Берлине Курдскую рабочую партию. А Байрам мой заместитель.
— Очень приятно, — я протянул ему руку. — Большаков.
