Господи! Что за бред? Это был эпизод из какого-то совсем другого фильма. Я же домой собрался, к жене…
Девушка-продавщица, наконец, освободилась, но запланированному разговору состояться не довелось.
— Этот мужчина со мной, — произнес знакомый голос сзади. — Покажите, пожалуйста, вон тот комплект от Дебюи, да, да, темно-красный.
Я обернулся. Конечно, это была Верба. Татьяна Лозова собственной персоной. Первое лицо в службе ИКС и, как минимум, второе в моей личной биографии.
— Привет, — сказал я просто, как будто мы расстались вчера. — А ты действительно считаешь, что Белке подойдет темно-красный?
— Белке? — искренне удивилась она. — Нет, Белке лучше белый. И это не каламбур, это правда.
Мы говорили между собой по-русски, и продавщица, навострив уши, тут же проявила к нам удвоенный интерес. Это когда-то в Германии отворачивались от русских со вздохом, мол, эти нищие только поглазеть заходят. Теперь-то они хорошо знают, кто у них настоящий покупатель. И мы не собирались разочаровывать девушку. Верба взялась за дело всерьез, я не мешал ей. И мы пересмотрели и перещупали десятка два моделек. К осязательным ощущениям я отнесся с особым вниманием — кому, как ни мне придется и поглаживать и потихонечку стаскивать, и даже целовать все это хозяйство. В итоге выбрали весьма достойные образцы, я оплатил оба комплекта, нам их шикарно упаковали, Верба, привстав на цыпочки, чмокнула меня в губы, и мы вышли под дождь.
— Ты давно приехала? — спросил я.
В душе моей творилось черт знает что.
— Сегодня. А какое это имеет значение?
— Не хочу, чтобы Белка узнала.
— Она и не узнает. Пошли ко мне.
— Зачем? — поинтересовался я холодно и настороженно.
Но и в холодности этой, и в настороженности звучала слишком явная нарочитость.
— А ты предпочитаешь разговаривать на улице под дождем?
Верба не отвечала прямо, не уточняла, что именно мы будем делать у нее, только ли разговаривать, все было ясно и так, она уже завела меня. Точнее, я был заведен ещё до встречи с ней, а она просто мигом переключила все мои чувства на себя. Она слишком хорошо умела это.
— Но я хотел поехать домой, — последняя вялая попытка сопротивления.
— Ты очень точно выражаешься, писатель. Именно хотел. А теперь уже не хочешь. Пошли, здесь недалеко.
— Ты остановилась в «Бристоле-Кемпинском»?
— Браво! — похвалила она.
— Не слишком-то и трудно было угадать. По-моему, от красивой жизни отказываются только в одном случае — если кончаются деньги.
— Ошибаешься, — сказала Верба. — Жизнь намного сложнее. Даже красивая жизнь, — улыбнулась она этой забавной мысли. — Вот об этом и поговорим.
Но говорить мы начали не сразу, ох, не сразу! Едва преступили порог, Татьяна принялась раздевать меня, я ответил тем же, мы оба тяжело дышали и в какой-то момент, потеряв равновесие, упали на мягкий пушистый ковер, и хотелось кататься по нему вечно, распластываясь, скручиваясь, выгибаясь, замирая и дрожа, смеясь и плача, колотясь в агонии, хотелось раствориться друг в друге и опрокинуть на себя весь мир, заставив его принимать все те же позы, какие придумываем мы, и пусть это не кончается никогда, никогда!..
На самом деле все закончилось очень быстро. Верба, вдоволь накричавшись, нашла спиною диван, запрокинула голову, разметав по покрывалу рыжие пряди, руками по-кошачьи царапая ковер, медленно вытянула ноги, не сводя при этом коленей, и, наконец, открыла глаза. Я сидел на корточках рядом и восторженно наблюдал за ней.
— Какой-то воробьиный секс, — сказала Татьяна, все ещё тяжело дыша.
— В каком смысле? — не понял я.
— В смысле, очень быстро.
— Просто мы жутко соскучились друг без друга, — несколько виновато пояснил я.
— Еще бы! — она мечтательно закатила глаза. — Когда мы в последний раз вот так кувыркались с тобою?
— Вот так? — я попытался вспомнить. — Наверно, в девяносто пятом. А потом уже было черт знает что.
— Вот именно: черт знает что, — повторила она с непонятным выражением. — Ты ревновал меня к кому-нибудь?
— Ни разу.
— Молодец. Я тоже. Пошли в душ.
— Ты хочешь продолжить? — удивился я.
— Не знаю, — Верба трогательно пожала плечиками и быстро поднялась.
Пружинистая, спортивная, она казалась удивительно молодой, почти юной в этот момент.
А стоя под тугими теплыми струями вдвоем мы очень приятно поласкались, но тут же и поняли, что больше всего на свете хотим сесть, покурить и чего-нибудь выпить по чуть-чуть.
Верба натянула свое только что купленное бельишко — эротичное сверх всякой меры, — но тут же и спрятала его под шелковый китайский халат. Для меня тоже халат нашелся, и уже через минуту мы уютно утопали во мшистых креслах и клубах ароматного дыма, а перед каждым из нас зазывно поблескивала янтарная лужица на дне большого пузатого фужера.
— Кажется, — произнес я философски, — жизнь налаживается. Так любит говорить мой друг Олекс Кречет.
— Почему ты вспомнил его? — поинтересовалась Татьяна.
— Не знаю. Звонил ему недавно, спрашивал, что он думает по поводу этой гамбургской истории.
— И что же он тебе поведал?
— Да практически ничего. «Берлинер цайтунг» и та больше рассказала. А Олекс сообщил, что никогда раньше и не слыхал о Семецком. Врет, конечно.
— Разумеется, — улыбнулась Татьяна. — А ты хотел, чтобы он тебе по телефону начал вселенские тайны раскрывать. По этой части у нас только Шактивенанда мастак.
— Оставим Шактивенанду. Надеюсь, в этом номере нас не слушают?
— Нет, — ответила Верба уверенно. — О чем ты хочешь спросить?
— Ты знаешь, что в свой последний приезд в Берлин Семецкий жил именно в этом отеле?
— Он жил именно в этом номере, — уточнила Татьяна, — и даже пил коньяк вот из этого самого бокала.
— О, как! — я вмиг сообразил, на что она намекает. — И вы кувыркались с ним на этом самом ковре.
— Ты почти угадал, — сказала она спокойно. — Мы кувыркались на диване. Но ты же меня никогда и ни к кому не ревнуешь.
Я не сразу нашелся, что ответить. Мог бы, конечно, съязвить, мол, вот, оказывается, что называют теперь сложностями красивой жизни! Но шутить не хотелось, ведь я мгновенно вспомнил пленку, прокрученную мне Тополем, и свое странное ощущение от заочного знакомства с Эльфом. Неужели именно поэтому Семецкий вызвал во мне это сильное и непонятное чувство: ревность, зависть, стремление к конкуренции?..
— Видишь ли, Танюшка, — проговорил я медленно. — К Эльфу я как раз ревновал, но не тебя, а сам не знаю кого: всех сразу, весь мир, самого себя…
Звучит абсурдно, но ведь это случилось до, и это было очень сильное чувство, хотя я видел Семецкого только на экране телевизора. Я тогда сразу понял, что не хочу видеть его в жизни.
