В архивах я выкопал все, что мог, из частных бесед тоже вытянул немало, самых разных людей обтрясал, как груши — от полиции, до разведки, от соседей по дому в Дрездене до сослуживцев в Кёльне. Но неожиданно больше других рассказал интересного Толян, тот самый чудик, который помял мне машину. Нет, он не работал на Грейва, и в гэбуху ни на кого не стучал, даже со здешними спецслужбами дела не имел и в их немецких названиях отчаянно путался. Зато с Хансом Шульце они пару славных делишек провернули. Весьма достойных по масштабам. Толян искренне жалел «братишку», тем более что Ханс по- русски говорил на удивление хорошо для немца, и Толян мой воспринимал его почти как земляка.
Рядом с такой неожиданной информацией блекло все, даже буддийские воззрения убитого и его серьезное увлечение тантризмом лет десять назад. Даже подтвержденная документами работа этого виртуоза перевоплощений на советскую и американскую военные разведки одновременно. А чего стоило, например, такое мое открытие: Ханс Шульце — это самое настоящее имя, данное человеку при рождении. Какого же лешего профессионал пишет его в милицейском протоколе в Москве? А потом, уже скрываясь ото всех, разъезжает по Гамбургу с документами, оформленными на ту же фамилию?! Однако рядом с уголовными аферами уже и это были семечки. Полной ерундой казалась даже непосредственная связь Ханса со шри-ланкийским правительством… Про тамилов, кстати, Толян сразу сказал, что это левые чуваки, и мигом сообразил, кто именно подбросил «чернозадым» оружие. Таким образом, все, что связано с уголовщиной, прорисовалось достаточно четко, а дальше подключился Платан и в течение суток безошибочно вычислил руководителя проекта, то есть человека, подбиравшего Грейву кадры для наиболее ответственных операций. Им оказался сотрудник гамбургской резидентуры «Моссада», неделю назад внезапно переведенный в Москву на нелегальную(!) работу. Только в Россию и могли послать нелегалом человека, засвеченного в европейской резидентуре! Что это: головотяпство, вызывающе циничное неуважение к московской контрразведке или — настолько хитрый ход, что его даже служба ИКС разгадать не способна?
Кедр попытался нанести ответный удар. Вышел напрямую на руководство «Моссада» и рискнул отозвать разоблаченного двойного агента в Тель-Авив. Эффект получился неожиданным. Агент в последний раз мелькнул в Твери и исчез навсегда. Наши тверские представители заработали с невиданной активностью, но мне это все стало вдруг совсем неинтересно.
В ожидании сигнала к отлету на родину, я вспомнил о пожелании Шактивенанды, прислушался к внутренним ощущениям и почувствовал, что действительно мечтаю дописать роман. Невероятно, но факт: все эти дни, изгаженные звонками, поездками, деловыми встречами, внезапной простудой Андрюшки, и крайне нервным состоянием Белки, начавшей срываться не только на меня, но и на Бригитту, — так вот, все эти окаянные дни выжимали меня, словно лимон, но к ночи я принимал легкую дозу какого-нибудь хорошего напитка солидной выдержки, взбадривался, наполняясь новыми соками, и всем чертям назло садился работать. Вдохновение было. Оно накатывало мощной волной и не давало спать. Короче говоря, к концу недели у меня оставалось только две недописанных главы. Конечно, следовало ещё перечитать весь роман от начала до конца. Но это уже была лирика — сей приятный процесс я мог отложить до заключения конкретного договора хотя бы с одним издательством. Я собирался взять текст в Москву. Ну а где же ещё стоило предлагать его для публикации?
Я работал, как вол, и, когда поставил точку, почувствовал даже некоторую опустошенность. Все желания пропали напрочь. Белка уже спала, так что радостью победы поделиться было не с кем, а сна — ну ни в одном глазу. Отключился я в итоге как-то незаметно для самого себя, и на утро (позднее утро) захотелось всего и сразу: пить, есть, петь, плясать, драться, принять душ, посмотреть красивую эротику, и наконец, покувыркаться с Белкой. Последнее мы исполнили в лучшем виде, как только я отвез мальчика в школу. Завтрак был позже. А ещё позже недосып потянул обратно в постель, а в постели нас потянуло обратно друг к другу. Но этой семейной идиллии не довелось получить развития, потому что настойчиво и грубо запел телефон. Наши нежности прервал не кто-нибудь, а сама Верба. Символично так. Не менее символично, чем отсутствие России на игрушечном глобусе. И прервала нас Верба не ревности ради — ради дела. Белка узнала Татьянин голос и даже странным образом не обиделась. Наверно, ей льстила такая ситуация, когда в постели была именно она, а соперница — лишь в телефоне.
— Ты вылетаешь сегодня из Шёнефельда рейсом «Аэрофлота».
— Опять вы меня надули, — проворчал я. — В прошлый раз Кедр предлагал «Люфтганзу». У них сервис совсем другой.
— Летайте самолетами «Аэрофлота», — жестко припечатала Верба. — Нечего выпендриваться! — Тем более что ты уже опять не Сергей Малин, а Михаил Разгонов. Поедешь к Редькину забирать свои рукописи. Выдернешь их из-под носа у ЧГУ, ФСБ и ГРУ, они начнут на себе волосенки рвать, мол, опять все пропало! И тут на авансцену выходишь ты, весь в белом, выступаешь где-нибудь на «Эхо Москвы» или в энтэвэшных новостях и рассказываешь, как заживо похороненный, вернулся из эмиграции к родным берегам, этакий маленький Солженицын, и все эти гады просто обгадятся от обиды.
— А не застрелят ли они заживо похороненного классика? — робко поинтересовался маленький Солженицын.
— Пусть только попробуют! — лихо заявила Верба.
Я хотел ей напомнить, что подобных обещаний уже наслушался два года назад, а в итоге мы, помнится, всем гуртом, поджавши хвост, ломанули на Багамы. Но я не стал этого говорить, Может, и впрямь времена переменились, раз я теперь уже и не Малин, а Разгонов?
Сексуальный настрой был, конечно, сбит напрочь, но настроение осталось хорошим, мы с Белкой выпили в обед за мое счастливое возвращение в собственный образ (честно признаться, я так и не понял, почему это происходит именно теперь), и любимая жена проводила меня в аэропорт. Рюшик сидел сзади в нашей «Субару» и листал бесконечных «Микки Маусов». Ему страшно нравилось, что на немецком комиксы выходят каждую неделю, он ещё помнил, что в Москве этот детский журнал был лишь ежемесячным.
А в Шёнефельде, перед паспортным контролем, Белка сначала заявила мне:
— Я вот иногда думаю и все никак не могу понять, на черта ты мне вообще нужен. Со своей Вербой, со своей дурацкой спецслужбой, с этой вечной нервотрепкой, конспирацией… Улетел бы что ли, уже раз и навсегда!.. Потом расплакалась вдруг, умоляла звонить почаще, так как ей самой звонить было запрещено строго-настрого. И, наконец, спросила:
— А я не могу полететь с тобой вместе?
Вопрос был вполне серьезным, но я ответил ей одними глазами. Мы уже обсуждали это. Я никогда не ставил «любовь к родному пепелищу», а равно и «любовь к отеческим гробам» выше инстинкта самосохранения. И жене не позволял.
— Обрыдло мне тут все, в этом Берлине. Домой хочу, — прошептала Белка и добавила злобно: — Проклятая Германия!
Ну, прямо булгаковский генерал Чарнота в Константинополе! Зато плакать перестала. Рюшик ничего не понимал, и на всякий случай успокаивал нас обоих.
Потом был «виповский» коридор вместо паспортного контроля, и когда мы поднялись в воздух, я сам себе напоминал террориста: в каждом кармане по пистолету, два телефона — обычный мобильник и трубка космической связи, а также целый дипломат, набитый ещё не до конца изученной мною шпионской техникой. В Москве должны были встретить специалисты, которые все объяснят. Братья древовидные предоставили мне и пачку документов и кучку референтов, а впереди ждала ещё и ванна, и чашечка кофэ, и какава с чаем в каком-нибудь «Балчуге-Кемпинском» или «Палас-отеле». Теперь, говорят, и в Москве неслабых гостиниц понастроили…
Если б только я ещё долетел до той Москвы.
Так ведь нет. Шпионские страсти начались уже в воздухе. Мои друзья почему-то не стали звонить по космической связи, наверно, не хотели соседей по самолету пугать, вместо этого после всяких милых сообщений о температуре воздуха за бортом и городах, промелькнувших под алюминиевым брюхом ТУ-154- го (во, какую доисторическую колымагу мне подали!), тот же воркующий голосок стюардессы объявил — для надежности дважды:
— Господин Малин, вас просят пройти в голову салона, к служебному входу. «Ну вот, — вздохнул я про себя. — Опять Малин. А говорили, Разгонов, Разгонов…»
А у закрытой двери ждала уже не стюардесса, а солидный такой аэрофлотовский служащий, возможно, второй пилот, я у них в знаках различия не разбираюсь, и уточнив, действительно ли я Малин,
