гостинцу! Вот ведь какое странное время было…
Плохое забывается быстро. Отсутствие жратвы и обилие талонов на все, что только можно, как-то не вспоминается теперь, а вот как билет обратный покупал, запечатлелось в памяти навсегда. Билетов не было, а уехать надо — работа. Стою, канючу, а девушка в кассе, чуть ли не извиняясь, наконец, сообщает: «Есть только СВ». «Господи, что же ты молчала, милая!» «Так они ж дорогие, по шестьдесят рублей…»
Что это было тогда — шестьдесят рублей? Два круга украинского сыра? Или целых четыре? Теперь и не припомнить! Но для меня это было тьфу, за меня фирма платила, а кабы жизнь заставила, я б и сам заплатил. Легко! Как говорят сегодня. «Текст» в тот год назывался ещё не издательством, а издательским кооперативом, и я таким образом был самым настоящим кооператором. Это звучало гордо. В СВ ехал со мною парень, торговец видеокассетами из Конотопа, тоже кооператор в варенках и китайских кроссовках. Так он по модной майке и хорошим джинсам, мигом распознал во мне родственную душу, мы разговорились. Оба чувствовали себя хозяевами жизни, эйфория свободы и грядущего изобилия разливалась повсюду, несмотря на талоны и купоны. «От Москвы до Конотопа покорила нас Европа…» Мы выпили по рюмке далеко не самого дешевого грузинского коньяка из ресторана — за знакомство — и я пошел в видеосалон смотреть эротику, как сейчас помню «Одиннадцать дней, одиннадцать ночей», а мой утомленный украинский друг завалился спать. Весь мир в то лето принадлежал нам, и это сладостное ощущение было намного сильнее, чем теперь, когда мое право на владение планетой подтверждалось секретными документами, агентурными сетями, автомобилями, пистолетами, телефонами и целыми батальонами охраняющих меня людей. А ещё — знаниями. Я это специально на закуску оставил. Знания-то и не позволяли чувствовать себя счастливым, «ибо кто умножает знание, тот умножает скорбь».
Я подумал о Малине, который в то самое время не вылезал из Кремля и готовился, готовился, готовился к историческому августу. Он уже не мог быть счастливым, он уже слишком много знал. Но это не имело никакого отношения ко мне. Я мог думать о Сергее и вспоминать массу подробностей из его жизни, но никогда не чувствовал родства с ним. Сколько лет мы прожили почти рядом в одном городе! Но мы не только не встретились — мы даже не подозревали о существовании друг друга. Что бы это значило? Кедр на подобные темы умничал. Верба печально отмалчивалась. Тополь глубокомысленно замечал: «Это — судьба…» А по-моему, все от начала до конца — простое случайное совпадение.
Ладно. Забыли про Малина. Я — в Киеве, здесь знали и знают только Михаила Разгонова.
Малин вообще никогда в Киеве не был.
Аэропорт Жуляны оказался страшной дырой, напомнившей мне сибирские обветшавшие хибары на краю грунтовой взлетной полосы. Наверно, это было несправедливо, но после Шёнефельда… Полосы-то в Киеве были, конечно, не грунтовые, но здание, через которое выходили в город, действительно напоминало большой сарай. Темная, безлюдная площадь тоже не радовала глаз. Хотелось покрепче сжать рукоятку «беретты», однако жизнь заставляла сжимать трубку мобильника. На связь опять вышел Тополь:
— Пиши телефон. Это сотовый, но вообще твой друг сейчас дома. Все. Не забывай звонить нам по поводу любых сомнений и подозрений. А мы тебя, если нужно, сами найдем. В твоей охране работают лучшие из лучших. Спи спокойно.
— Спасибо.
Я действительно хотел спать, но не так уж скоро довелось.
Лешка Кречет трубку взял сразу:
— Ты поймал меня в ванной, — безмятежно сообщил он не без гордости сразу после «здрасте» — и это в разговоре с живым покойником! Потом добавил, чтобы уж совсем меня удивить: — У моего аппарата корпус водозащищенный.
— Так почему же бульканья не слышно? — отпарировал я.
— Ха-ха-ха, — ответствовал Лешка. — Умру со смеху! Скажи-ка лучше, откуда ты звонишь?
— Понятно, откуда — с того света, — зловеще прошелестел я после театрально долгого молчания.
— А эта шутка ещё менее удачная, Миха.
Кречет был настроен серьезно, и мало того — я услышал в его голосе сильное подозрение: уж не разыгрывают ли его? Ведь нет давно никакого Разгонова. Похоронили родимого, всем известно. И все-таки он сказал «Миха»…
— Ну, извини, просто ты стесняешься спросить напрямую,
— Не стесняюсь, — поправил Кречет, теперь голос его зримо набирал уверенность, — а выдерживаю дипломатическую паузу.
— Ах, вот как это у вас называется! Ну что ж, я действительно жив и звоню тебе из Киева.
— Во, дела! Откуда именно?
— Если я правильно говорю на вашем языке, это называется аэропорт Жуляны.
— С ума сошел! Жди прямо у выхода на улицу, я сейчас буду.
— Так ты же в ванной, — подколол я. — Выходит, так, для понта сказал?
— Я ничего для понта не говорю, а сейчас действительно лежу в ванне, но раз такое дело, незамедлительно вытрусь и приеду. От мэни и до тых Жулян — п'ять хвилын ызды. Зрозумив?
Последнюю фразу он выдал на такой издевательски ломаной мове, что даже я сумел это понять. Но решение Лешка принял абсолютно верное: объяснять кому-нибудь адрес в незнакомом городе, да ещё в новом районе — занятие гиблое. Какое-то время мне, конечно, предстояло померзнуть на холодном ветру с мокрым снегом. Странно, но внутрь возвращаться хотелось ещё меньше. Предчувствие, что ли? Не зря же Горбовский сказал про охрану.
От скуки я некоторое время боролся с искушением накрутить номер Вербы или — того хлеще — позвонить кому-нибудь из старых друзей в любой из республик бывшего Союза, с тем чтобы торжественно сообщить о собственном воскрешении. Конечно, связь через орбиту два раза подряд за столь короткий промежуток времени была крайне нежелательна. Если кто-то действительно фиксировал эти импульсы, я бы только добавил и без того нелегкой работы своим лучшим в мире сотрудникам безопасности. А подобное поведение я считал негуманным и предпочел просто дефилировать, кося глазом по сторонам и размышляя о вечном.
Когда на площади перед зданием аэровокзала скрипнула тормозами ненормально чистая для такой погоды и ненормально приземистая для наших дорог итальянская «Ланча-Дельта», я сразу понял, что это Кречет, хотя, конечно же, в Киеве могли проживать и другие «новые украинские».
— Садись, — лихо приоткрыл он дверцу.
— И ты живешь в этой глуши? — полюбопытствовала я.
— Это только в вашей Москве все норовят купить квартиры поближе к Кремлю, а у нас, как в Европе: состоятельные люди живут в предместьях.
— Ах вот оно что! — я внезапно спохватился. — А в твоей машине… можно говорить… Ну, то есть…
— Я понял, — кивнул Лешка. — Не напрягайся так, можешь задавать любые вопросы от геополитических до семейных, даже про семью президента можешь спрашивать. А уж как я отвечу… В общем, предоставь это мне.
Лешка Кречет всегда был немного пижоном, но — как бы это поточнее? — пижоном удивительно естественным. Его позерство выглядело куда приятнее, чем иная натужная скромность. Лешка просто всегда знал себе цену, и когда был скромным инженером на Южмаше, и когда в тележурналистику пошел, не покидая родного завода, и когда в начальники выбился при тамошнем генеральном директоре, ну, а когда тамошний генеральный надумал стать генеральным для всей Украины, Лешка был уже не просто журналистом, а вполне профессиональным имиджмейкером. Собственно, он стал одним из тех, кто и руководил избирательной компанией. Понятно, что после победы ему пришлось сменить Днепропетровск на Киев. Крутое восхождение Кречета на политический Олимп лишь кому-то со стороны могло показаться счастливой случайностью, в действительности он очень последовательно шел к большой власти и большим деньгам. Скорее уж стоило удивляться его теперешнему уходу из властных структур. К моменту нашей встречи Кречет как раз перестал быть лицом официальным, должность за ним сохранили какую-то почетную — типа «члена Всеукраинского координационного совета по координации деятельности всех советов Украины» — на таком посту он уже ничего не решал в действительности. Однако с деньгами и властью так запросто не расстаются. Лешка сумел выйти из игры мягко, никого всерьез не обидев,
