новой русской действительно плохо! Не врет она!
— Очень хорошо понимаю, — кивнул я. — И что же Игорь?
— А ничего. Он стал жить не на две, а на четыре, на восемь постелей. Писек для дружбы оказалось вокруг видимо-невидимо. Я уже боюсь теперь подцепить от него что-нибудь. Раньше хоть не делал этого в наших совместных поездках, а теперь… ему вообще на меня наплевать. Зажать бабки? Глупо и мелко, тем более, что он и сам уже зарабатывать научился. Но ты мне скажи. Ну, разве не зараза?! Ну, ладно бы наклеил кого-нибудь из местных — с кем не бывает! На экзотику потянуло: черные, желтые, скользкие, пахучие… Ладно. А то ведь залез в койку к этой блядине!
— Ты про Алину?
— Ну конечно! Про кого же еще!.. Я хочу ему отомстить. И думала, что ты мне поможешь. Ты такой сильный и красивый…
— Ох, только избавь меня от комплиментов. Мужикам они ни к чему, неужели до сих пор не усвоила? Я все понял, дурища. Так бы сразу и сказала. А то помажь, говорит, меня кремом… Артистка!
— А разве плохо было? — спросила она с трогательной наивностью начинающей обольстительницы.
— Ну, конечно, хорошо, дурища! (Вот прицепилось ко мне это слово!) Я только одного не понял. А как же Борис? Разве тебе одной мести недостаточно?
— Какой Борис?
— Зданович, разумеется. Вы же трахались в ту ночь, когда Игорь был у Алины.
— Это кто тебе сказал? Сам Борька?
— Ну.
— Так ты его больше слушай. Трепло ужасное. По-моему, кроме своей Алины он в жизни ни одной бабы не трогал. Разве что ещё Костика как-нибудь трахнул по пьянке, с женой перепутав. Знаешь как его дедушку звали? Павел Иванович Зданович. А теперь произнеси инициалы и фамилию вместе — П.И.Зданович. Это у них семейное прозвище, переходящее из поколения в поколение. Очень точное прозвище. Папашу плохо знаю, а Борька такой и есть — язык без костей, на любую тему, в любом состоянии — и все девки в Твери его! Только девки об этом не знают.
— Ладно, пошли, — сказал я, поднимаясь. Семейный фольклор Здановичей вдруг странным образом возбудил меня. — Вот только куда пойдем?
— Да куда угодно! — похотливо улыбнулась Наташка. — В тренажерный зал, в душ, в туалет — здесь же всюду чисто.
— С ума сошла. Это эмират Шарджа, застукают в общественном месте с таким делом — могут в тюрягу запихнуть, не знаешь разве?
— Знаю. Не застукают. Мы быстро.
Глаза её горели. Она уже внутренне накрутила себя и распалялась с каждою минутой все сильнее. Мы нырнули в какой то предбанник, где не было никого, и Наташка вдавила меня в стенку между умывальниками. Впилась губами в лицо, в шею, в грудь. За дверью послышались голоса, и, держа меня за руку, она рванулась вглубь помещения — это была раздевалка со множеством шкафчиков и не слишком удобными для известных действий, но все же мягкими скамейками. Наташка попыталась закрыть дверь изнутри, ничего не вышло, она плюнула на это, метнулась назад, тут же запрыгнула на меня, обхватив ногами, и наконец, поймала огромным жарким ртом мои губы. В этот момент внешняя дверь распахнулась с грохотом.
Мы успели расцепиться, когда в раздевалке (я так и не успел понять, мужской или женской) появился легкий на помине Зданович.
— Катер отправляется. Только вас одних и ждут.
Такой кайф обломал, придурок!
По дороге к берегу сумку я, конечно, захватил с собой. Вообще это было сильно: отправить свою жену играть в теннис с вражьим агентом, а самому уйти трахать чужую жену, оставив под шезлонгом без присмотра «беретту» с запасным магазином, трубку космической связи, могущую запеть в любую секунду и уникальное магниточувствительное устройство, разработку Спрингеровского Центра стоимостью в несколько десятков тысяч долларов. Нет, в Эмиратах конечно, не воруют. Но за Гольдштейном следила только Белка. И кто мог поручиться, что у него нет сообщников? Почему же я так поступил? Я задавал себе этот вопрос. И ответил предельно просто. Мне так же, как и Наташке Крутовой, ВСЕ надоело. И работа, и семья, и дети, и любовница, тем более что у меня все это жутко перемешалось, перепуталось, и вообще, у меня было намного глубже: мне человечество надоело со всеми его безумствами и грядущей нирваной.
Я продолжал думать об этом и в катере, который сам по себе оказался шикарным аттракционом. Погода вдруг слегка испортилась, наползли какие-то облачка, ветер поднялся, океан вспучился и пошел волнами. Индус, стоявший за штурвалом в потоке брызг, походил на отчаянного китобоя или флибустьера, вышедшего в бурное море на последнюю битву с врагом. А мы напоминали невольников, сгрудившихся на дне этой утлой лодчонки, которую бросало вверх и вниз, как пластиковую бутылку из-под пепси-колы. Самые тихие места были сзади — туда и спряталась провизжавшая всю дорогу Белка вместе с Рюшиком (этого, несмотря на все мольбы, к папе на самый нос не пускали). А папа и сам на том носу держался с трудом. Тем более что одной рукой приходилось контролировать сумку, и только вторая мертвой хваткой прилипла к фальшборту. Рядом с папой почему-то оказалась тетя Наташа худенькая. Толстая тетя Наташа визжала вместе с мамой в кормовой части катера.
Вообще в этой лодке было действительно тесно, и Наташка, зажатая между мной и Мыгиным, совершенно откровенно льнула ко мне, улыбалась от уха до уха и победоносно косилась на своего вчерашнего любовника. Игорь не обращал внимания или делал вид, а мне было очень трудно не обращать внимания, потому что наши тела соприкасались весьма плотно, а при каждом подпрыгивании на высоком буруне Наташка ещё и хваталась руками за какие попало части моего тела и делала это высокохудожественно — спасибо холодным брызгам и ветру, которые хоть чуточку охлаждали разгоравшийся во мне жар.
А на коралловом острове оказалось скучновато. Солнце вышло из облаков и можно было просто лежать и загорать. Можно было ходить, забираясь все выше и глядя вдаль. Можно было наблюдать жизнь крабов, которые бегали по отмели в несметном количестве. Наконец, главным развлечением было подводное плавание среди кораллов. Мыгин все-таки взял мне маску и ласты, сам бы я так и забыл о них, и мы втроем: Игорь, Паша и я (остальные энтузиазма не проявили) принялись за изучение красивейшей флоры и фауны океанского дна, удивительно сильно изгаженного туристами: залежи антропогенного мусора царили повсюду, местные чистюли-арабы в своем стремлении к порядку и гармонии до этих несчастных рифов ещё не добрались. И от соседства лохматых придонных банок, бутылок и коробочек плавать становилось все противнее. Но что ещё оставалось делать? Уединиться на таком острове решительно негде, он маленький, каменистый и колючий. О Наташке мне пришлось на время забыть, и вообще, уже через полчаса все загрустили, сели на полотенца и стали тупо ждать возвращения катера. Один только Мыгин все ещё плавал где-то.
Потом над водой разнесся его преувеличенно громкий крик.
Я вздрогнул и сразу посмотрел на Гольдштейна. Неужели началось? Оказалось — как всегда, чепуха полнейшая. Мыгин напоролся на черного морского ежа с этими жуткими иглами сантиметров по двадцать длиною. Иглы тонкие, эластичные и с зазубринами, они легко проникают под кожу, а вынуть их обратно практически невозможно — жди, пока сами вылезут.
— Больно? — спросил я сочувственно.
— Больно, — ответил он коротко.
Рука Мыгина вмиг побелела и опухла, по синеватой ладони сбегали размытые струйки крови, а чудовищные иглы прочертили длинные черные борозды под кожей. Ну, прямо хоть фильм ужасов снимай. Витек и снимал, попросив разрешения у Игоря.
А дальше начался просто театр абсурда. Убивая время до прибытия за нами транспорта, я снова полез в воду, хотелось успокоить расшалившиеся нервы. Все-таки кораллы и рыбки под водой — это действует умиротворяющее, перед последним актом нашей трагедии я должен был максимально успокоиться. Ну, я и успокоился. Возле самого берега, метрах в пяти, не больше, вставая на ноги, оступился и угодил рукой… Куда бы вы думали? Правильно! В такого же, как Мыгин, черного страшного ежа. Урон моей
