— Отложите ваши шутки до другого времени, Бакло, — рассердился Рэвенсвуд. — Не очень-то приятно, едва забывшись после бессонной ночи, проведенной в раздумьях об участи более жестокой, чем это жесткое ложе, вдруг лишиться недолгой минуты покоя.
— Ладно, ладно, — ответил гость. — Вставайте, вставайте! Собаки уже спущены. Я сам оседлал коней: ваш Калеб стал бы сначала сзывать слуг и конюхов, а потом пришлось бы битый час выслушивать его извинения за отсутствие людей, которых давно уже нет и в помине. Вставайте, Рэвенсвуд! Говорят «вам, собаки спущены! Вставайте же! Охота началась.
И Бакло выбежал из комнаты.
— Какое мне до всего этого дело? — бормотал Рэвенсвуд, медленно поднимаясь. — Чьи это собаки лают у самых стен нашей башни?
— Их светлости лорда Битлбрейна, — сказал Калеб, вошедший в комнату вслед за неистовым лэрдом Бакло. — Не знаю, по какому праву они подняли весь этот вой и визг в охотничьих угодьях вашей милости.
— Не знаю, Калеб, не знаю, — отозвался хозяин замка. — Быть может, купив эти земли вместе с охотой, лорд Битлбрейн считает себя вправе пользоваться тем, за что заплатил.
— Возможно, милорд, — ответил Калеб, — но настоящему джентльмену не пристало являться сюда и пользоваться своим правом, когда ваша милость сами сейчас живут в замке. Не мешало бы лорду Битлбрейну помнить, кем были его предки.
— А нам — кем мы стали, — заметил Рэвенсвуд, едва, сдерживая горькую улыбку. — Однако подайте мне плащ, Калеб, надо потешить Бакло и поехать с ним на охоту. Слишком эгоистично жертвовать ради себя удовольствием гостя.
— Жертвовать! — повторил старик таким тоном, словно даже мысль о том, что его господину придется чем-то ради кого-то поступиться, является кощунственной. — Жертвовать! .. Но, простите, какое платье угодно вам надеть сегодня?
— Все равно, Калеб, Мой гардероб, кажется, не слишком богат.
— Не богат! — повторил старый слуга. — А серая пара, которую вы соблаговолили подарить вашему форейтору Хью Хилдебранду; а платье из французского бархата, в котором похоронен ваш покойный отец (царство ему небесное! ).., а вся прочая одежда. вашего батюшки, которая роздана бедным, а пара из берийското сукна…
— Которую я отдал вам, Калеб. Она, пожалуй, единственная, которую я могу получить, не считая той, что была на мне вчера. Вот ее-то, пожалуйста, и дайте. И не будем больше говорить об этом.
— Как вашей милости угодно, — согласился Калеб. — Конечно, это платье темное, так что оно вполне прилично по случаю траура; но, право, я ни разу не надевал той пары: она для меня слишком хороша — Ведь у вашей милости нет другой перемены… Камзол прекрасно вычищен, а на охоте присутствуют дамы…
— Дамы? — спросил Рэвенсвуд. — Кто именно, Калеб?
— Откуда мне знать, ваша милость? Из сторожевой башни я только и видел, как они промчались мимо, натянув поводья, а перья на их шляпах развевались, как у фрейлин королевы эльфов.
— Ладно, Калеб, ладно. Подайте же мне плащ и принесите портупею. Что там еще за шум во дворе?
— Это лэрд Бакло вывел лошадей, — ответил Калеб, посмотрев в окно.
— Будто в замке не довольно слуг! Или будто я не могу заменить их, если им вздумалось выйти за ворота!
— Ах, Калеб, у нас ни в чем не было недостатка, если бы ваше «могу» равнялось вашему «хочу».
— Надеюсь, вашей милости это ни к чему, мы и так, кажется, несмотря на все наши невзгоды, поддерживаем честь рода, насколько можем. Только мистер Бакло больно уж горяч, больно нетерпелив! Взгляните: вот вывел коня вашей милости без вышитого чепрака… А я вычистил бы его в одну минуту.
— Хорош и так, — сказал Рэвенсвуд и, спасаясь от Калеба, направился к узкой винтовой лестнице, спускавшейся во двор.
— Может быть, и так хорош, — возразил Калеб с некоторым неудовольствием, — но если ваша милость чуточку помедлит, я скажу, что, безусловно, будет очень нехорошо…
— Ну, что еще? — нетерпеливо спросил Рэвенсвуд, однако остановился и подождал.
— Нехорошо, если вы приведете кого-нибудь в замок к обеду; не могу же я опять устраивать пост в праздничный день, как тогда, в день святой Магдалины. По правде говоря, если бы ваша милость изволили отобедать вместе с лордом Битлбрейном, то я бы воспользовался передышкой и поискал чего-нибудь на завтра. А не отправиться ли вам обедать вместе с охотниками на постоялый двор? Всегда найдется отговорка, чтобы не заплатить: можно сказать, что вы забыли кошелек, или что хозяин не выплатил ренту и вы зачтете, или…
— Или сочинить еще какую-нибудь ложь, не так ли? — досказал Рэвенсвуд. — До свиданья, Калеб.
Возлагаю на вас заботы о чести нашего дома!
И, вскочив в седло, Рэвенсвуд последовал за Бакло, который, увидев, что его приятель вдел ногу в стремя, с риском сломать себе шею поскакал во весь опор по крутой тропинке, спускавшейся от башни к равнине.
Калеб Болдерстон с волнением следил за удаляющимися всадниками.
— Дай бог, чтоб с ними ничего не случилось, — бормотал он, качая седой головой. — Вот они уже на равнине. Разве кто-нибудь скажет, что их коням не хватает резвости или прыти!
Бесшабашный и горячий от природы, молодой Бакло летел вперед с беспечной стремительностью ветра. Рэвенсвуд не отставал от него ни на шаг: он принадлежал к тем созерцательным натурам, что неохотно покидают состояние покоя, но, раз выйдя из него, движутся вперед с огромной, неукротимой силой. К тому же его энергия не всегда соответствовала силе полученного толчка; ее можно было сравнить с движением камня, который катится под гору все быстрее и быстрее, независимо от того, приведен ли он в движение десницей великана или рукой ребенка.
И на этот раз охота — эта забава, настолько любимая юношами всех сословий, что скорее кажется врожденной страстью, данной нам от природы и не знающей различий сословий и воспитания, нежели благоприобретенной привычкой, — охота явилась для Рэвенсвуда мощным толчком, и он предался ей с необычным пылом.
Призывное пение французского рожка, которым ловчие в те далекие дни имели обыкновение подстрекать собак, пуская их по следу; разливистый лай своры, раздававшийся где-то вдали; еле слышные крики егерей; еле различимые фигуры всадников, то подымавшихся из пересекавших равнину оврагов, то мчавшихся по ровному полю, то пробиравшихся через преградившее им путь болото; а главное — ощущение бешеной скачки, — все это возбуждало Рэвенсвуда, вытесняя, хотя бы на краткий миг, обступившие его болезненные воспоминания. Однако очень скоро сознание того, что, несмотря на все преимущества, которые давало ему превосходное знание местности, он все-таки не сможет на своем усталом коне угнаться за охотниками, напомнило Рэвенсвуду о его тяжелом положении. В отчаянии он остановил коня, проклиная бедность, лишавшую ею любимой забавы, или, лучше сказать, единственного занятия предков в свободное от бранных подвигов время, как вдруг к нему подъехал неизвестный всадник, уже довольно долго незаметно следовавший за ним.
— Ваша лошадь устала, сэр, — обратился к нему незнакомец с предупредительностью, необычной среди охотников. — Разрешите предложить вашей милости моего коня.
— Сэр, — сказал Рэвенсвуд, скорее удивленный, чем обрадованный подобным предложением, — право, я не знаю, чем заслужил такую любезность со стороны незнакомого человека.
— Не задавайте лишних вопросов, — закричал Бакло, который, чтобы не обгонять Рэвенсвуда, чьим покровительством и гостеприимством он пользовался, все время нехотя сдерживал коня. — «Берите то, что дают вам боги», как говорит великий Джон Драйден, или.., постойте… Послушайте, мой друг, дайте-ка вашу лошадь мне: я вижу, вам трудно справляться с нею.
Я ее усмирю и объезжу для вас. Садитесь на моего скакуна, Рэвенсвуд: он полетит как стрела.
Не дожидаясь ответа. Бакло бросил поводья своей лошади Рэвенсвуду и, вскочив на коня, которого
