прах, разрешит мои сомнения».
Эдгар встал и, не в силах более смотреть на окаменевшее лицо покойной, накрыл его платком. Отойдя от изголовья, он уселся в старинное дубовое кресло с родовым гербом Рэвенсвудов, которое Элис удалось оставить себе, когда жадная свора кредиторов, стряпчих, судебных приставов и слуг принялась грабить замок после отъезда хозяев. Эдгар старался отогнать от себя страшные предчувствия, невольно охватившие его после странной встречи в лесу. И без них на душе у него было достаточно тяжело. Давно ли он, счастливый возлюбленный Люси Эштон и, уважаемый друг ее отца, гостил в замке Рэвенсвуд, а теперь, печальный и одинокий, сторожил останки нищей старухи, всеми брошенной и забытой!
Впрочем, от этой грустной обязанности его освободили значительно раньше, чем можно было, ожидать, учитывая немалое расстояние от убогого жилища Элис до ближайшего селения, в особенности же возраст и многие недуги трех старух, которые прибыли, говоря языком военных, сменить Рэвенсвуда на его посту. В любом другом случае эти почтенные сивиллы не стали бы проявлять столько прыти: одной из них было за восемьдесят, другая лишь недавно поднялась после апоплексического удара, а третья хромала. Но проводить умершего в последний путь считается у шотландцев, у мужчин, равно как и у женщин, священной обязанностью. Я не знаю, объясняется ли это характером шотландского народа, его мрачностью и экзальтированностью, или же воспоминаниями об отошедших в прошлое временах католичества, когда на погребальные обряды смотрели как на праздник для живых, — только пиры, увеселения, даже пьянство и поныне сопровождают похороны в Шотландии. И если мужчины с нетерпением ожидают погребального пиршества, то женщины получают свою долю удовольствия, наряжая покойника для гроба. Расправить окоченевшие члены на специально предназначенном для этой печальной цели ложе, облечь тело в чистое полотняное белье и шерстяной саван было почетной обязанностью местных старух, которые находили в этом занятии какое-то своеобразное мрачное удовольствие.
Три старухи, криво улыбаясь, поклонились Рэвенсвуду, и ему сразу вспомнилась встреча Макбета с тремя ведьмами на вересковой поляне у Форреса.
Эдгар дал старухам немного денег, поручив позаботиться о прахе сверстницы, и они тотчас принялись за дело, попросив его удалиться, и не мешать совершению обряда. Рэвенсвуд охотно подчинился обычаю, однако счел необходимым задержаться, чтобы попросить их отнестись к усопшей с должным вниманием и узнать, где найти могильщика или церковного сторожа, ведавшего заброшенным кладбищем «Пустынь», на котором, согласно последней воле бедной Элис, теперь предстояло приготовить ей место вечного успокоения.
— Да, уж ног не стопчете, искавши Джони Мордшуха, — сказала старшая подружка, растянув в улыбке беззубый рот, — он живет подле «Лисьей норы» — веселого дома, где часто бражничают и гуляют. Смерть и хмель всегда были добрыми соседями.
— Что правда, то правда, — закивала хромая и, опираясь на клюку, которой она помогала себе, когда ступала на короткую левую ногу, шагнула вперед. — Я помню, как отец вот этого Рэвенсвуда, что стоит теперь перед нами, проткнул молодого Блэкхолла: тот сказал ему что-то невпопад за стаканом вина или, может быть, бренди, кто их там разберет…
Вошел в харчевню веселый, как жаворонок, а вышел ногами вперед. Меня тогда позвали обряжать тело.
Как смыла кровь да как взглянула на него — такой красивый, красивее покойника и не видывала, Не трудно догадаться, что эти малоподходящие случаю воспоминания заставили Рэвенсвуда, не мешкая, покинуть общество зловещих и злобных фурий.
Однако, пока он отвязывал лошадь и подтягивал подпругу, укрепляя седло, из-за низкой изгороди маленького садика до него долетали слова, которыми обменивались хромая старуха и ее восьмидесятилетняя приятельница. Ковыляя по саду, они собирали розмарин, мяту, руту и другие ароматные травы, часть которых предназначалась для убранства тела покойной, а остальные — для курения в комнате. Параличная старуха, обессилев от долгого пути, осталась охранять прах, дабы колдуны или злые духи не причинили ему вреда.
Вот какие зловещие речи невольно услышал Рэвенсвуд.
— Взгляни, Энни Уинни, как вытянулась молоденькая цикута, — сказала хромая. — Ни одна ведьма не отказалась бы от такого коня, чтобы лететь через горы и долы, сквозь тьму или при луне, а потом опуститься прямо в погреба французского короля.
— Э, милая! — ответила другая старуха. — Нынче дьявол стал жестокосерднее самого лорда — хранителя печати и других вельмож: а уж у них в груди не сердца, а камни. Вот они считают нас ведьмами, и колют, и режут, и жгут, и ломают нам пальцы в тисках, а сколько ни читай молитву навыворот, хоть десять раз сряду, сатане все равно до нас дела нет.
— А что, Эйлси, видала ты когда-нибудь черного ворога?
— Нет, наяву не приходилось, а вот во сне он мне часто являлся. Когда-нибудь меня за это сожгут. Да что там, милая! Вот золотой, который дал нам Рэвенсвуд: купим хлеба, эля, табаку, немного бренди в придачу да кусочек сахару. А там черт или не черт, а мы сегодня ночью погуляем на славу.
Дряблые щеки сморщились, и старуха отвратительно захихикала: смех ее был похож на крик филина.
— Он хороший юноша, и не жадный, этот Рэвенсвуд, — прошамкала Энни Уинни, — красивый молодой человек: в плечах широк, а в бедрах узок. Славный будет покойничек. Вот уж кого я с удовольствием и обмою и обряжу.
— Да у него на лбу написано, что ни мужской руке, ни женской не придется касаться его после смерти и никто не будет распрямлять его тело на сосновой доске. Здесь тебе ничего не перепадет, Энни, и не найдется. Уж я-то знаю об этом из верных рук.
— Ты хочешь сказать, Эйлси, что ему уготована славная участь его предков — умереть в бою? А от чего он погибнет — от меча или от пули?
— И не допытывайся, Энни! Я тебе ничего не скажу, — отрезала вещунья. — Только не думаю, что судьба будет к нему столь милостива.
— О, я давно говорю, Эйлси Гурли, что ты здесь самая умная. А от кого ты все это знаешь?
— Не суй нос, куда не следует, Энни. Сказано тебе — из верных рук.
— Но ты же сама призналась, что никогда не видала черного ворога.
— Сказано — из верных рук. На него еще не надели первой рубашонки, а путь ему был уже предначертан.
— Те, слышишь топот его лошади? Странный звук. Не предвещает ничего хорошего.
— Эй вы, милые, поторапливайтесь, — раздался голос параличной старухи, оставшейся в доме. — Надо ведь успеть все сделать, и прочесть, что положено. Тело совсем уж одеревенело, а если мы не сможем его выпрямить — сами знаете, какая стрясется беда.
Рэвенсвуд был уже далеко и не слышал конца этой поучительной беседы. К чести его надо сказать, что он относился с величайшим презрением ко всякому колдовству, дурным предзнаменованиям и предсказаниям судьбы, хотя в то время, особенно в Шотландии, люди слепо верили во все это и даже сомнение в нечистой силе почиталось не меньшим грехом, чем неверие сарацина или еврея. Он знал также, что на несчастных старух, угнетенных годами, болезнями и нищетой, нередко падало подозрение в колдовстве и что сами они, под страхом смерти и нечеловечески жестоких пыток, возводили на себя нелепые обвинения, которыми, к стыду нашему, испещрены страницы судебных летописей Шотландии XVII века. Однако привидение, явившееся ему в то утро, — был ли то действительно призрак или лишь обман зрения, — наполнило его суеверными мыслями, хотя он тщетно старался от них избавиться; к тому же дело, ради которого он спешил в «Лисью нору», едва ли могло развеселить его.
Ему нужно было повидать Мордшуха, кладбищенского сторожа, и договориться о похоронах. Человек этот жил недалеко от дома Элис, и, перекусив в харчевне, Эдгар отправился к печальному приюту, где предстояло покоиться праху верной служанки. Кладбище находилось в излучине быстрого, пенящегося ручья, сбегавшего с окрестных гор. В соседней скале была высечена пещера в форме креста; некогда в ней замаливал грехи какой-то пустынник, и потому все это место назвали «Пустынь». Позднее богатый Колдингемский монастырь воздвиг поблизости часовню, от которой уже ничего не осталось, кроме окружавшего ее погоста, где очень редко, в особых случаях, еще совершали захоронения. Несколько полузасохших от старости тисов росло на этой некогда священной земле. — Здесь покоились воины и
