— Не понимаю, какое это имеет отношение к старому лорду Рэвенсвуду, любезный, — прервал его Эдгар, которому, естественно, не терпелось вернуться к основному предмету разговора. — Что общего между ним и искусством игры на волынке?, ? — А то, сэр, — отрезал могильщик,
— что у него-то на службе я и загубил свои легкие. Я служил у него трубачом в замке: за небольшое вознаграждение должен был возвещать зорю и час обеда, играть для гостей и самого старого лорда. Ну вот, когда ему вздумалось собрать отряд милиции, чтобы драться с пустоголовыми вигами у Босуэл-бриджа, я тоже не утерпел: сел на коня да и отправился вместе с ним.
— А как же иначе? Вы были его вассалом и получали от него жалованье.
— Как вы говорите? Жалованье? Да, получал.
Только за его деньги я должен был сзывать гостей к обеду, ну и в самом крайнем случае играть на похоронах; но я никогда не брался трубить сбор для их кровавой свары. Но погодите, сейчас услышите, что из всего этого вышло. Вот тогда и скажете, должен ли я восхвалять Рэвенсвудов. Ну вот, в одно прекрасное утро, двадцать четвертого июня тысяча шестьсот семьдесят девятого года, мы туда прибыли, как сейчас помню: бой барабанов, грохот выстрелов, топот и ржанье коней. Хэкстона из Рэтилета с отрядом пехоты, вооруженной мушкетами, карабинами, копьями, мечами, косами и всем, чем ни попало, отрядили охранять мост, а нам, кавалерии, приказали перебраться вброд через реку. Я вообще не люблю воды, а тут еще на другом берегу нас поджидали тысячи вооруженных до зубов людей. Старый Рэвенсвуд встал во главе отряда и, размахивая своим «Андреа Феррара», орал: «Вперед! Вперед!», словно посылал нас прогуляться по ярмарке; в арьергарде шел Калеб Болдерстон
— этот и сейчас еще жив — и клялся Гогом и Магогом набить свинцом желудок каждому, кто повернет назад; а молодой Аллан Рэвенсвуд — тогда он еще назывался мастер Рэвенсвуд — размахивал заряженным пистолетом (слава богу, что не выпалил) и кричал во всю силу своих негодных легких: «Труби, бездельник, труби же, проклятый трус! Труби, или я размозжу тебе голову!»
У меня совсем дыхание сперло, но я все-таки сыграл атаку. Правда, звук получился такой, что по сравнению с ним даже кудахтанье показалось бы музыкой.
— Нельзя ли покороче? — прервал его Рэвенсвуд.
— Покороче? Да, мне чуть жизнь не укоротили втрое, чуть не оборвали ее во цвете лет, как говорится в писании. Я о том и толкую. Ну ладно, бросились мы в воду: лошади все сбились в кучу, будто обезумели от страха, да и люди тоже не лучше.
С противоположного берега из-за кустов в нас стреляют виги — все кругом в огне. Наконец моя лошадь достигла берега и только ступила на землю, как вдруг огромный детина — двести лет проживу, не забуду его лица: глаза как у ястреба, бородища шириной с эту лопату — остановился в трех шагах от меня и целит мне прямо в грудь. Тут, слава богу, лошадь моя взвилась на дыбы, я упал, а пуля просвистела мимо. В ту же минуту старый лорд ударом сабли раскроил вигу череп, этот олух повалился на меня и придавил меня своей тушей.
— По-моему, вы должны быть благодарны старому лорду: он спас вам жизнь, — заметил Рэвенсвуд.
— Благодарен? За что? Сначала он втянул меня. в опасное дело, а потом опрокинул на меня этого верзилу, который раздавил мне легкие. С, тех пор я и стал задыхаться. Другой раз сто шагов не пройду, а уж все во мне хрипит, как у мельничной клячи.
— Из-за этого вы и потеряли место трубача в замке?
— Ну да, потерял, сами понимаете: у меня уже не хватало сил играть даже на флейте. Но ничего, мне оставили жалованье, квартиру и не донимали работой: иногда приказывали пиликать на скрипке, — в общем, все было бы не так уж плохо, если бы не Аллан, последний лорд Рэвенсвуд, который оказался во сто крат хуже своего отца…
— Неужели мой отец… — перебил его Рэвенсвуд, — то есть, я хотел сказать, неужели сын старого лорда — последний лорд Рэвенсвуд — лишил вас вспомоществования, назначенного его отцом?
— Вот именно, лишил. Он промотал свое состояние и отдал нас сэру Уильяму, Эштону, а тот ничего не дает даром. Он выгнал нас всех из замка, где таким беднякам, как я, раньше не отказывали в корке хлеба и миске супа, да к тому же всегда можно было найти угол, где приклонить голову.
— Лорд Рэвенсвуд заботился о своих людях, пока мог, — сказал Эдгар, — и, мне кажется, любезный, уж кому-кому, а его бывшим слугам не пристало поносить его имя.
— Это как вам угодно, сэр, — возразил упрямый старик. — Только меня никто не убедит в том, что лорд Рэвенсвуд исполнил свой долг, разорив себя и своих вассалов. Ведь по его милости нас выставили за ворота. А разве не мог он отдать нам в пожизненную аренду наши дома и наделы? Разве это дело, чтобы в мои-то годы да с моим ревматизмом ютиться в этом склепе, который не то что живым, но и мертвым не годится; а в моем доме, где в окнах настоящие стекла, благоденствует Джон Смит. И все потому, что Аллан Рэвенсвуд управлял своим имением как дурак.
— Пожалуй, вы правы, — пробормотал Рэвенсвуд, задетый за живое, — расточитель причиняет зло не только себе, но и всем вокруг.
— Впрочем, — прибавил могильщик, — молодому Эдгару с лихвой воздается за все, что я претерпел от его семейства.
— Вот как, — удивился Рэвенсвуд. — Каким же образом?
— Говорят, он женится на дочери леди Эштон и готов отдать себя в руки ее милости. Ну, а она уж сумеет свернуть ему шею, можете не сомневаться. Не желал бы я быть на его месте; впрочем, рыбка сама так и просится в сети. Уж чего хуже, если он, забыв о чести, собирается породниться с врагами отца, которые отняли у него все родовые земли и мой славный огородик в придачу.
Сервантес справедливо заметил, что лесть приятна нам даже в устах безумца; однако похвала или порицание также не оставляют нас безучастными, даже если исходят от человека, мнения которого мы презираем, а доводы почитаем неосновательными.
Рэвенсвуд резко оборвал старика и, повторив приказание позаботиться о достойных похоронах для Элис, быстро пошел прочь. Слова могильщика камнем легли ему на сердце: сознание, что все, от самых знатных до самых ничтожных, будут осуждать его помолвку с Люси Эштон, как этот невежественный, жадный мужик, было ему нестерпимо.
— Итак, я унизился до того, что люди чернят мое имя, и тем не менее получил отказ. О Люси! Как чиста должна быть ваша любовь, как нерушимо ваше слово, чтобы вознаградить меня за тяжкое оскорбление, которым людская молва и поведение вашей матери бесчестят наследника Рэвенсвудов.
Он поднял глаза и в ту же минуту увидел перед собой маркиза Э***, который, прибыв в гостиницу и не застав там своего молодого родственника, отправился его разыскивать.
Поздоровавшись, маркиз извинился перед Эдгаром за то, что не приехал накануне.
— Я собирался покинуть замок вслед за вами, — объяснил он, — но неожиданное открытие заставило меня задержаться. Оказывается, дорогой родственник, тут замешана любовь, и хотя следовало бы попенять вам, что вы не посоветовались на этот счет со мной, как с главой рода…
— С вашего позволения, милорд, — ответил Рэвенсвуд, — я крайне благодарен вам за участие, которое вы принимаете во мне, но я позволю себе заметить, что сам являюсь главой и старшим моего рода.
— Разумеется.., разумеется, — примирительно сказал маркиз, — с точки зрения геральдики и генеалогии, вы, безусловно, глава своего рода. Но я хотел сказать, что в некотором смысле вы находитесь под моим покровительством…
— Осмелюсь возразить вам, милорд, — перебил его Рэвенсвуд, и, судя по тому, каким тоном были произнесены эти слова, дружеские отношения между родственниками висели на волоске; к счастью, в эту минуту могильщик, который, тяжело дыша, все время шел за ними, вмешался в разговор, осведомившись, не желают ли господа скрасить музыкой скудный завтрак, ожидающий их в гостинице.
— Нам не надо музыки, — резко Ответил Рэвенсвуд.
— Ваша милость не знает, от чего отказывается, — заявил скрипач с навязчивостью, свойственной людям этой профессии. — Я могу сыграть вам шотландские песни: «Не хочешь ли еще разок» и «Умерла у старика кобыла» — куда лучше самого Пэтти Бирни. Прикажите только, и я мигом слетаю за скрипкой.
— Оставьте нас в покое, сэр! — оборвал маркиз.
— О, судя по выговору, ваша милость, кажется, прибыли с севера, — не отставал от них
