человек из своего отряда и, завернув нашего героя в один из своих пледов и распределив таким образом вес его тела между всеми, потащили дальше с той же поспешностью, но уже без всякого участия с его стороны. Говорили они между собой мало, и то по-гэльски, и не замедлили шага, пока не отбежали мили на две, когда наконец поубавили несколько ход, но продолжали идти все еще очень быстро, время от времени сменяя друг друга.
Наш герой попытался с ними заговорить, но ему неизменно отвечали: «Cha n'eil Beurl' agam», то есть: «Не знаю по-английски», что, как Уэверли было прекрасно известно, является обычным ответом гайлэндца англичанину или жителю Нижней Шотландии, когда он его действительно не понимает или просто не желает отвечать. Тогда он упомянул имя Вих Иан Вора, полагая, что своему избавлению из когтей Одаренного Гилфиллана он обязан его дружбе, но и это не вызвало никакого отклика в его конвоирах.
Сумерки уже сменились лунным светом, когда отряд остановился на обрывистом краю лощины, которая, насколько можно было судить по освещенной части, вся заросла деревьями и густым кустарником. Двое из горцев нырнули в нее по небольшой тропинке — видимо, пошли на разведку. Вскоре один из них вернулся и что-то сказал спутникам, после чего они подняли свою ношу и весьма осторожно и бережно стали спускать нашего героя по крутой и узкой тропке. Однако, несмотря на все принятые меры, его особе пришлось не раз прийти в соприкосновение с сучками и ветками, которые преграждали им путь. На самом низу лощины и, как ему показалось, на берегу ручья (Уэверли услышал шум довольно мощного потока, хотя и не мог разглядеть его в темноте) отряд вновь остановился, на этот раз перед небольшой и грубо сложенной лачугой. Дверь была раскрыта настежь. Внутренность хижины выглядела столь же неуютно и неказисто, как можно было предвидеть по ее расположению и наружному виду. Какого-либо настила на полу не было и следа; в крыше в разных местах зияли дыры; стены были сложены из сухого камня и заделаны дерном; крыта она была ветками. Очаг был расположен посередине и наполнял весь вигвам дымом, валившим в такой же мере через дверь, как и через круглое отверстие в крыше. Древняя гайлэндская сивилла, единственная обитательница этого заброшенного жилища, была занята приготовлением пищи. При слабом свете огня Уэверли успел разглядеть, что его спутники не принадлежат к клану Ивора, так как Фергюс обращал сугубое внимание на то, чтобы его соратники всегда носили тартан с полосами, присвоенными их роду, — знак различия, некогда общепринятый в Горной Шотландии и поддерживаемый теми из вождей, которые гордились своей родословной или ревниво оберегали свою независимость и исключительную власть.
Эдуард достаточно долго прожил в Гленнакуойхе и научился обращать внимание на эти отличительные признаки, о которых так часто говорили, и, убедившись, что с этими людьми у него нет ничего общего, грустным взором обвел внутренность лачуги. Единственным предметом обстановки, за исключением кадки для умывания и полуразвалившегося деревянного шкафа для провизии, была огромная деревянная кровать, забранная со всех сторон досками, так что проникнуть в нее можно было, лишь отодвинув в сторону скользящую дверцу. В этот альков и уложили Уэверли, после того как он знаками дал понять, что не хочет есть. Неспокойный сон не освежил его; странные видения проносились перед его глазами, и, чтобы их рассеять, требовались непрерывные усилия. За этими болезненными признаками последовал озноб, сильная головная боль и стреляющие боли в руках и ногах; под утро его горским телохранителям или тюремщикам (он не знал, к какому разряду их отнести) стало ясно, что Уэверли совершенно не способен к передвижению.
После длительного совещания шесть человек из отряда забрали свое оружие и пошли прочь, оставив при Эдуарде одного старика и одного молодого. Первый подошел к Уэверли и омыл ему ушибленные места, теперь уже распухшие и посиневшие. К удивлению нашего героя, ему вручили в совершенной неприкосновенности его старую дорожную укладку, которую, оказывается, горцы сумели отбить. Таким образом, у него оказалось белье. Постель, на которой он лежал, была чистая и мягкая. Его престарелый прислужник произнес несколько слов по-гэльски, которые Уэверли воспринял как увещание отдохнуть, и задвинул дверцу кровати, так как занавесок на ней не было. Итак, второй раз уже наш герой оказывался пациентом гайлэндского эскулапа, но при обстоятельствах гораздо менее приятных, чем тогда, когда он был гостем достойного Томанрейта.
Лихорадка, вызванная ушибами, не прекращалась целых двое суток, когда наконец заботы окружающих и его крепкое сложение одержали верх и он смог приподниматься в кровати, хоть и не без болезненных ощущений. Однако он заметил, что как старуха, исполнявшая обязанности сиделки, так и пожилой горец очень неохотно разрешали ему отодвигать дверцу кровати, хотя наблюдать за их движениями было его единственным развлечением; наконец, после того как Уэверли несколько раз открывал, а старик столь же часто задвигал люк его темницы, он положил конец всему этому делу, заколотив его снаружи гвоздем, и притом так успешно, что дверцу не было возможности отворить иначе, как удалив это наружное препятствие.
Пока Уэверли размышлял о причинах, заставлявших действовать ему наперекор этих людей, которые как будто не собирались его грабить и во всем прочем проявляли о нем заботу и желание ему угодить, он вдруг припомнил, что в самый тяжелый момент болезни около его постели мелькал некий образ женщины и что выглядела она моложе старой сиделки. Об этом он вспоминал очень смутно, но его подозрения подтвердились, когда, внимательно прислушиваясь, он в течение дня не раз слышал голос другой женщины, шепотом разговаривающей по-гэльски с его прислужницей. Кто это мог быть? И почему эта женщина стремилась остаться неизвестной? У нашего героя немедленно разыгралась фантазия, и все мысли его обратились к Флоре Мак-Ивор. Но как бы мучительно ему ни хотелось поверить, что она рядом с ним и, как милосердный ангел, охраняет ложе его болезни, Уэверли вынужден был признать, что его предположение совершенно невероятно. Трудно было представить себе, чтобы в разгар гражданской войны, свирепствовавшей в Нижней Шотландии, она покинула сравнительно безопасное убежище Гленнакуойха и избрала себе такой сомнительный приют. Но сердце его всякий раз начинало учащенно биться, как только он слышал легкий женский шаг, скользивший по хижине, или приглушенные звуки мягкого и нежного голоса, чередовавшиеся с утробным хриплым карканьем старой Дженнет (так, ему показалось, звалась пожилая сиделка).
Так как в уединении ему ничем не удавалось развлечься, он стал придумывать, каким бы способом удовлетворить свое любопытство, несмотря на тщательные меры, принятые Дженнет и древним горским янычаром note 317, ибо молодого человека он с того утра не видел. Наконец, после внимательного осмотра своей деревянной темницы, он пришел к выводу, что ее ветхое состояние открывает ему возможность достигнуть своей цели. Из одного подгнившего места ему удалось вытащить гвоздь, и через это узкое отверстие он мог уже разглядеть женщину, закутанную в плед и занятую разговором с Дженнет. Но со времени нашей праматери Евы удовлетворение непомерного любопытства всегда влечет за собой кару, а именно, разочарование: это не была фигура Флоры, да и лицо не удалось разглядеть, и, в довершение неприятности, в то время, когда он трудился, гвоздем расширяя отверстие, его выдал слабый шум, и легкое видение мгновенно исчезло и, насколько ему удалось установить, больше не возвращалось.
С этой поры горцы уже не стали принимать никаких мер, чтобы ограничить его поле зрения, и не только позволили ему вставать и выходить из его темницы, но даже помогали ему в этом. Но переступать порог хижины ему не разрешали; ибо к этому времени молодой горец прибыл в подмогу к старику, и один или другой из них непрерывно за ним наблюдал. Всякий раз, когда Уэверли приближался к двери избушки, дежурный вежливо, но решительно преграждал ему выход, сопровождая свои действия знаками, которые должны были внушить нашему герою, что это предприятие для него опасно и что где-то поблизости враг. У старой Дженнет вид был очень встревоженный, и она была постоянно начеку, так что Уэверли, который еще недостаточно окреп, чтобы попытаться прорваться силой, невзирая на сопротивление хозяев, был вынужден сидеть и терпеть. Кормили его во всех отношениях лучше, чем он мог ожидать; ему давали порой и домашнюю птицу и даже вино. Гайлэндцы никогда не позволяли себе сесть вместе с ним и, если не считать установленного за ним наблюдения, обходились с ним очень вежливо. Единственным развлечением его было глядеть из окна, или, скорее, бесформенного отверстия, служившего ему заменой, на мощный и стремительный поток, который на глубине десяти футов бушевал и пенился в узком скалистом ложе, густо заросшем деревьями и кустарником.
На шестой день Уэверли почувствовал себя настолько хорошо, что стал уже подумывать о том, как бы удрать из этой жалкой и скучной темницы. Любой риск, сопряженный с этой попыткой, казался ему
