А женщин, женщин?! — подначивают сопалатники, которые, напичканные лекарствами, интересуются женщинами лишь теоретически.
Супраков даже вскрикивает:
Люблю! Не поверите: в церковь ходил, свечку ставил, Богу говорил: Господи, когда ж я на …сь?!
Ребята, ведь покоя же нет! Увижу — в ней и нет-то ничего, а мне лишь бы грудь, задница и две ноги, — не могу! Прямо падаю, упрашиваю, с ума схожу, изнасиловать готов!
И?
Жалеют пока, уберёгся… Но устал же ведь я! А как работать люблю! — вскрикивает Супраков.
Таксистом, говорю, работаю, по две смены, по три смены, как шальной, было — восемь суток подряд не спал, и всё мне в удовольствие!
Это рвачество, — сказал кто-то.
Нет! — искренне сказал Супраков. — Люблю! Не могу больше, вот — лечиться пришёл. Это же не жизнь! То пью, то работаю, то женщины, на износ, как проклятый, до пенсии не дотяну. Не хочу я этого, хочу как все. Жена уже извелась, я её тоже люблю, перед детьми стыдно!
И детей любишь?
Люблю! Младшенького Васеньку из кровати достал, целый час щекотал, мял, целовал, попку кусал, животик взасос, чуть не задохся ребёнок, еле отняли…
Мама надо любит! — нравоучительно заметил Магомедов.
Магомедов — случай особенный. Он человек приезжий и по натуре очень деловой. Активен, наверное, не меньше Супракова, занятие его — многопрофильная спекуляция. Жил он припеваючи до тех пор, пока на вопрос покупателя о цене какого-то дефицитного товара назвал стоимость не тройную, а вдруг государственную. Покупатель так удивился, что заподозрил неладное и отошёл. Магомедов с нетерпением поджидал другого, чтобы в отместку своему странному капризу заломить цену на этот раз впятеро больше действительной. Подошёл следующий, и Магомедов, взглянув в его глаза, которыми покупатель смирно и безысходно ненавидел спекулянта, — и ему назвал государственную цену. Этот покупатель оказался бессовестным — взял товар. Брали затем и другие. Компаньоны Магомедова (а без компаньонов такие дела не делаются) очень рассердились на него, он искренне хотел исправиться, но не мог. Тогда к нему прикрепили напарника, но не успевал напарник раскрыть рот, когда покупатель спрашивал о цене, как Магомедов уже ласково кричал: «Своя цена, дорогой, своя цена!». Терпение компаньонов лопнуло, они хотели изгнать убыточного Магомедова из своих рядов, и Магомедов, отчаявшись, решил лечиться, захватив с собой в презент врачам ящик коньяка. Захватить-то захватил, но простоял с этим ящиком двое суток У диспансера, с недоумением глядя то на коньяк, то на здание больницы, как бы забыв, зачем пришёл, — под дождём. Наконец его заметил всё тот же Матвей Филатович, за плечи повёл в приёмный покой. Магомедов оборачивался и дрожащими пальцами молча показывал на ящик с коньяком.
Подарок, что ли? — подсказал Матвей Филатович.
Но Магомедов только разрыдался, повторяя:
Лечи, пожаласта! Лечи, пожаласта!
И вот теперь Матвей Филатович лечит, описывая, наверное, этот случай в своей диссертации. Но ящик с коньяком он не взял, не взял! Ящик стоял неделю напротив диспансера, а надо сказать, что тут же, рядышком, находится винный магазин, алкоголики, собирающиеся к его открытию, не раз подходили к ящику, тупо стояли над ним, нагибались рассматривая, но никто не тронул ни одной бутылки — не верили. На исходе недели ящик задела колесом проезжавшая по ухабистой Тулупной машина, он перевернулся, бутылки разбились, алкоголики учуяли Запах и бросились, вырывали друг у друга полуразбитые бутылки, на дне которых что-то плескалось, обрезая руки и рты.
Мама надо любит! — с увлажнившимися глазами сказал Магомедов.
Люблю! — заплакал Супраков. — Каждый месяц к ней в деревню езжу, подарками завалил, люблю маму, люблю родное село, родину люблю, отечество! — И он неровным сиплым голосом затянул русскую народную песню, допев которую, расплакался ещё горше: — Нельзя так жить!
Ему вкалывали я давали горстями нейтрализующие средства, но они, кажется, не давали результата, Супраков бродил по коридорам с мучительными глазами, заглядывал в женские палаты, женщины, знающие о его болезни, поспешно закрывали двери. Однажды медсестра, симпатичная девушка, делала ему очередной укол. Супраков застонал и взял её за руку.
Разве больно? — удивилась медсестра.
Уйди! — попросил Супраков.
На следующее утро его нашли в туалетно-умывальной комнате повесившимся на разодранной и тонко, но крепко скрученной простыне, чем очень возмущалась сестра-хозяйка…
Неделин не пил лекарств, не чувствовал необходимости.
Матвей Филатович через равные промежутки времени расспрашивал Неделина о его мыслях, Неделин говорил мрачно и тихо, почти вещал о том, что его удивляет, почему люди открыто не убивают друг друга среди белого дня, это ведь давно уже возможно. Матвей Филатович, отвечая, упомянул выведенный философом Кантом внутренний нравственный закон человека. Неделин, к стыду своему, не знал об этом философе, только имя слышал. Поговорили о нравственном законе. Потом Матвей Филатович вызывал Неделина на откровенность, прося рассказать о работе и семье, Неделин заготовленно жаловался и на работу, и на семью. Матвей Филатович, почувствовав в Неделине ум, способный к усвоению сказанного, стал объяснять ему, что неурядицы на работе и в семье — следствие его робости и внутренних запретов. То есть, значит, спросил Неделин, кантовский закон нужно соблюдать, — но не слишком увлекаться? Матвей Филатович рассмеялся и ничего на это не ответил.
И с этого момента Неделин словно что-то понял, словно выздоровел, он стал просить Матвея Филатовича о выписке.
Сознайтесь, вам тут просто надоело? — спросил Матвей Филатович.
Неделин разгадал тонкость этого вопроса и сказал:
Да, признаться, надоело.
Вот и отлично! — сказал Матвей Филатович. — Это уже признак выздоровления. Понаблюдаемся ещё деньков пять — и на свободу!
Неделин запротестовал, сказал, что очень хочет домой, к детям, и чем больше уговаривал Матвея Филатовича, тем больше тот был доволен и в результате принял решение о выписке в тот же день.
Теперь Неделин имел справку о болезни, хотя, получив её, задал себе вопрос: разве нельзя без неё было обойтись? Это уже советская привычка: документ в кармане сердце греет.
Глава 49
В субботу среди дня он пошёл на проспект Кирова. Пересекая площадь у фонтана, сделал то, что не мог сделать раньше. Неудобство ощущалось лишь одно: брызги, разлетающиеся от твёрдой поверхности бетонных плит, закрапали ботинки. После этого он спокойно застегнулся и постоял у лужи, обводя глазами окружающих. Кто вовсе не заметил, кто улыбнулся, кто захихикал, а кто и невоспитанно заржал, показывая на Неделина пальцем, но стоило любому из глазеющих встретить взгляд Неделина — внимательный, ироничный, убеждённый в своей правоте, — и он тут же отводил глаза. Неделина кто-то тронул за руку. Он обернулся: милиционер и дружинник с красной повязкой.
И зачем же вы это сделали? — поинтересовался милиционер, демонстрируя свою вежливость, а дружинник приготовился, чтобы взять пьяного.
Но Неделин трезвым и спокойным голосом сказал:
А захотелось.
Больной, — сказал милиционер дружиннику, и они проследовали дальше, пресекать настоящие беспорядки.
Из магазина «Искусство» вышла девушка, она несла перед собой стопу книг — для другой девушки, которая продавала книги возле магазина с прилавка-лотка, пользуясь хорошей погодой. Известно, когда
