А главнокомандующий союзными армиями в Европе американский генерал Дуайт Эйзенхауэр, симпатизировавший Жукову и до конца жизни считавший его своим другом, был немало потрясен жуковскими откровениями, о чем и поведал в мемуарах:
' Меня в высшей степени поразило описание русского метода преодоления минных полей… Маршал Жуков рассказал мне о своей практике, которая, грубо говоря, сводилась к следующему: «Есть два вида мин: противопехотные и противотанковые. Когда мы подходим к минному полю, наша пехота производит атаку так, как будто этого поля нет. Потери, которые наносят нам при этом противопехотные мины, мы считаем лишь равными тем, которые мы бы понесли от артиллерийского и пулеметного огня в том случае, если бы немцы прикрыли данный район не минными полями, а значительным количеством войск. Атакующая пехота не подрывает противотанковые мины, поэтому когда пехотинцы достигают дальнего края поля, по проложенному ими проходу идут саперы и делают в свою очередь проходы для техники, снимая противотанковые мины»'.
Я живо вообразил себе, что случилось, если бы какой-нибудь американский или британский командир придерживался подобной тактики, и еще более живо я представил себе, что сказали бы люди в любой из наших дивизий, попытайся мы сделать такую практику частью нашей военной доктрины. Американцы измеряют цену войны в человеческих жизнях, русские - во всеобщем очищении нации. Русские ясно понимают цену морального духа, но для его развития и сохранения им необходимо достигать глобальных успехов и поддерживать патриотизм и даже фанатизм.
Насколько я мог убедиться, Жуков уделял мало внимания методам, которые мы считали жизненно важными для поддержания морального духа в американских войсках: систематическая смена частей и создание им условий для отдыха, предоставление отпусков и прежде всего развитие техники, чтобы не подвергать людей ненужному риску на поле боя, т. е. все то, что было обычным делом в американской армии, но, казалось, было неведомо в подчиненной Жукову советской армии'.
Подавляющее большинство жуковских побед на поверку оказываются либо сильно раздутыми, либо вовсе мнимыми. Так, знаменитый доклад 'Характер современной наступательной операции', сделанный Жуковым на совещании высшего комсостава в конце 1940 года, как известно, открыл ему дорогу к посту начальника Генштаба. Однако этот доклад был написан жуковскими подчиненными, будущим маршалом, а тогда полковником И. X. Баграмяном и подполковником Г. В. Ивановым. Об этом Иван Христофорович честно сообщает в своих мемуарах.
Неумно также снимать с Жукова ответственность за плохую подготовку к войне и за неудачи 1941 года, перекладывая их на одного Сталина. Первая успешная жуковская операция - взятие Ельни в сентябре 1941 года - принесла, наверное, больше вреда, чем пользы. В то время главный удар немцы наносили не на Москву, а на Киев, и силы, взятые Жуковым для контрудара, целесообразнее былобы использовать для отражения немецкого наступления в южном направлении и предотвращения окружения войск советского Юго-Западного фронта. В Ленинград же Георгий Константинович прибыл уже после того, как Гитлер отдал директивы не брать город, ограничившись блокадой, так что спасителем северной столицы Жуков в действительности не был. Три его наступления на ржевско-вяземский плацдарм в 1942 году, как уже говорилось, закончились полными провалами и стоили больших жертв. После одного из них, окончившегося гибелью в окружении ударной группировки во главе с генералом М. Г. Ефремовым, специальный доклад Генерального штаба констатировал, что неудача произошла всецело по вине командующего Западным фронтом Жукова:
'Силы и средства были почти равномерно распределены по всему огромному фронту. Громкие приказы, которые отдавал командующий Западным фронтом, были невыполнимы. Ни один приказ за всю операцию вовремя не был выполнен войсками. Они оставались голой, ненужной бумагой, которая не отражала действительного положения войск и не представляла собой ценного оперативного документа. А та торопливость, которую проявляло командование Западного фронта, передавалась в войска и приносила большой вред делу. Операции начинались неподготовленными, без тесного взаимодействия родов войск, части вводились в бой пачками, по частям, срывали всякую внезапность, лишь бы скорей начать операцию, без анализа дальнейшей ее судьбы'.
Какое уж тут военное искусство!
Даже последнюю операцию войны, Берлинскую, когда советское превосходство в людях и технике было подавляющим, Жуков провел удивительно бездарно, положив массу солдат в лобовом штурме укрепленных позиций врага на Зееловских высотах. Причем штурм этот был, по сути, бесполезен, поскольку южнее оборона противника уже была прорвана и немцы вскоре все равно сами ушли бы с Зееловских высот. Ну а идея Жукова во время ночного наступления ослепить противника светом мощных прожекторов принесла один только вред. Ослепления защитников Зееловских высот не получилось, зато противнику оказались прекрасно видны боевые порядки наступающих, что лишь увеличило советские потери.
Но вернемся к книге Судоплатова, к его рассказу о постоянных удачах советской контрразведки в годы войны. Павел Анатольевич ошибается, когда пишет, что агентурное сообщение о решениях, принятых на совещании у Сталина, помогло немцам отразить ноябрьское наступление на Ржев. Не только никаких подкреплений не было переброшено немецким командованием на это направление в течение ноября, но, более того, в самый момент атаки здесь происходила плановая перегруппировка немецких войск, что затруднило в первый момент отражение советского удара. Гелен справедливо сетовал в мемуарах, что, правильно определяя стратегические планы советского командования, немецкая разведка редко могла точно установить время и направление атаки.
Судоплатов не упоминает также, что на совещании у Сталина, по утверждению агента, речь шла о наступлении не только на Северном Кавказе и у Ржева, но и на Среднем Дону, то есть в конечном счете и против сталинградской группировки врага.
Ошибается Судоплатов и насчет Курской битвы. В воспоминаниях Гелена приведены лишь агентурные донесения, свидетельствующие, что уже в конце апреля 1943-го командование Красной Армии ожидало немецкое наступление в районе Курского выступа. Шеф ФХО цитирует также свой доклад от 3 июля 1943 года, где указывает на возможность советского наступления на Орел и к нижнему течению Днепра. Ничего о том, что сообщаемые агентами сведения привели к отсрочке начала операции 'Цитадель' - немецкого наступления на Курск, Гелен не пишет. Да и постоянный перенос сроков германской атаки никаких ощутимых выгод советской стороне принести не мог. В районе Курской дуги Красная Армия еще с апреля обладала значительным перевесом сил и средств, но медлила, по решению руководства призванная сначала отразить ожидаемое немецкое наступление. То, что это наступление вермахта все время откладывалось, на практике оставляло советскому командованию все меньше летнего времени, благоприятного для наступательных действий. Немецкий удар на Курской дуге фактически стал упреждающим, привел к большим потерям советских войск и принудил их затем начать свое наступление в невыгодных группировках, сложившихся в ходе оборонительного сражения.
Очевидно, что Судоплатов сильно преувеличивает стратегическое значение дезинформации, переданных через Гейне (Демьянова), и к тому же, по всей вероятности, относит к их числу и ряд опубликованных уже после войны донесений, которые к операции 'Монастырь' никакого отношения не имели и составленной в советских штабах дезинформацией не являлись.
Подчеркну, что многое из рассказанного в книге 'Разведка и Кремль' выглядит вполне правдоподобным. Например, сообщение Судоплатова о том, что будто по возвращении в Москву Демьянов был назначен офицером связи в Генштаб Красной Армии. Этот факт сразу хочется сопоставить с рассказом Уайтинга об агенте майора Бауна по кличке Александр, в том же 1942 году служившем в Москве в батальоне связи в чине капитана. Однако в этом случае странен псевдоним агента. Не могли же в абвере в качестве кодового имени использовать подлинное имя агента (если предположить, что Демьянов и был тем агентом Александром). Столь же убедительным на первый взгляд кажется и отождествление Гейне с офицером штаба Рокоссовского, упоминаемым в мемуарах Шелленберга в качестве германского агента. Однако тут же приходится оговориться, что автор 'Лабиринта' говорит не об одном, а о двух штабных офицерах, служивших у будущего 'маршала Польши'. К тому же, скорее всего, именно из этого источника поступило приведенное выше донесение от 3 мая 1944 года, совершенно верно излагавшее замысел советского наступления на предстоящую летнюю кампанию. Если безымянным офицером-шпионом в штабе 1-го Белорусского фронта в действительности был сотрудник НКВД Демьянов, то почему же он передал абсолютно достоверную информацию о планах советского Верховного Главнокомандования? И почему
