от вас, сударь?
— Просто повтори, что я явлюсь в Золотую Чашу до истечения года.
Всю жизнь его воля уподоблялась железному флюгеру, который указывает лишь одно направление, но само оно меняется. Индии, море, богатая добыча, слава — все это, казалось, обернулось обманом. Словно то, к чему прикасались его пальцы, тут же увядало и съеживалось. И он был одинок. Подчиненные питали к нему уважение и благоговейный угрюмый страх. Они трепетали перед ним, но это уже перестало льстить его тщеславию.
И он подумал, не поискать ли среди них себе друга. Однако так долго он никого не допускал в крепость своей души, так долго пребывал в ней совсем один, что мысль эта ввергла его в непривычное, мальчишеское смущение. Да кто из них мог бы стать его другом? Ему припомнились их угрюмые взгляды, алчный блеск в их глазах, когда делилась добыча… Нет, он не чувствовал к ним ничего, кроме презрения.
И все — таки был среди них один — молодой француз по прозвищу Кер-де-Гри. Капитан Морган видел его в деле, когда он, как гибкий зверь, прыгал на вражескую палубу и его шпага вспыхивала то тут то там гибким язычком серебряного пламени. Тонкое узкое лезвие он предпочитал абордажной сабле. И в ответ на приказ этот юноша улыбался капитану Моргану. Да, в глазах у него было почтение, но ни тени страха, зависти или подозрения.
«Пожалуй, этот Кер-де-Гри мог бы стать моим другом, — размышлял Генри Морган. — Говорят, за ним тянется след разбитых сердец от Кубы до Сент-Кита, и почему-то из — за этого я его чуть побаиваюсь».
Капитан Морган послал за ним, а когда он пришел, не сразу нашелся, что ему сказать.
— А… Как твое здоровье, Кер-де-Гри?
Юношу ошеломило, что капитан питает к нему столь теплый интерес.
— Спасибо, сэр. Я здоров. Вы хотите мне что — нибудь приказать?
— Приказать? Да нет. Я… Мне просто захотелось с тобой поговорить. Вот и все.
— Поговорить со мной, сэр? Но о чем?
— Ну… Как там поживают малютки, которых ты, по слухам, бросаешь в каждом порту? — спросил капитан с вымученной шутливостью.
— Слухи добрее ко мне, сэр, чем судьба.
Генри Морган взял быка за рога.
— Вот что, Кер-де-Гри! Неужели тебе не приходит в голову, что мне, может быть, нужен друг? Неужели ты не можешь понять, что я одинок? Вспомни, как все мои подчиненные меня боятся! Они приходят ко мне за распоряжениями, а не просто посидеть и поболтать. Я знаю, что сам тому причиной. Прежде это было необходимо, потому что мне нужно было сперва добиться уважения, чтобы потом мне подчинялись беспрекословно. Но теперь я иногда был бы рад рассказать о своих мыслях, поговорить о чем — нибудь, кроме войны и добычи. Десять лет я рыскал по морям, как волк, и у меня нигде нет ни единого друга… И я хочу сделать тебя моим другом, во — первых, потому, что ты мне нравишься, а во — вторых, потому, что у тебя нет ничего, на что я, по твоему мнению, мог бы позариться. И потому ты можешь относиться ко мне по дружески, без всякого страха. Даже странно, до чего подозрительно смотрят на меня люди, находящиеся под моей командой. После каждого плавания я строго во всем отчитываюсь, но стоит мне заговорить с ними дружески, и они головой будут об стенку биться, стремясь разгадать, что такое я замыслил. А ты будешь моим другом, Кер-де-Гри?
— Конечно, буду, мой капитан, и знай я, какие у вас мысли, так давно бы уже им стал. Чем я могу служить вам, сэр?
— Ну, просто иногда приходи поболтать со мной и немножко доверяй мне. У меня ведь только одна причина — мое одиночество… Но ты говоришь и держишься, как человек благородного происхождения, Кер-де-Гри! Могу я спросить, из какой ты семьи? Или, как многие и многие в здешних морях, ты кутаешься в свое прозвище, точно в плащ?
— С моей семьей дело самое простое. Говорят, моим отцом был великий Бра-де-Фер, но кем он сам был, не знает никто. И прозвище мне дали вроде того, какое взял себе он: Серое Сердце — Железная Рука. Моя мать — одна из вольных женщин в Гоаве. Родила она меня в шестнадцать лет. Происходит из очень старинного рода, но гугенотского. После Варфоломеевской резни мои предки лишились всех своих имений. И совсем обнищали к тому времени, когда родилась моя мать. Как — то она была схвачена на парижской улице и отправлена в Гоав на корабле, который вез туда бродяжек и уличных побирушек. А там ее скоро нашел Бра-де-Фер.
— Но ты говоришь, что она вольная женщина, — сказал Генри Морган, шокированный таким бесстыдством молодого человека. — Ведь, конечно же, с тех пор, как ты ушел в море, она Оставила этот… это ремесло. Того, что ты привозишь домой, достаточно для вас обоих, и с лихвой.
— Так — то так, но она продолжает свое. А я молчу, по — тому что не вижу, почему я должен стать помехой в том, что она считает серьезным и важным делом. Она гордится своим положением, гордится, что ее навещают лучшие люди в порту. И ей приятно, что в свои без малого сорок лет она берет верх над желторотыми дурочками, которые каждый год приезжают туда. С какой стати мне менять достойный, приятный ей образ жизни, даже если бы я мог? Нет, она милая, очаровательная женщина и всегда была мне хорошей матерью. У нее есть только один недостаток — слишком уж она щепетильна во всяких пустяках. Пока я дома, она меня все время пилит, и рыдает, когда я ухожу в море. И полна страха, что я свяжусь с женщиной, которая меня погубит.
— Но ведь это странно, не так ли? Если вспомнить, какую жизнь она ведет, — сказал Генри Морган.
— Почему странно? Разве у тех, кто занимается этим древним ремеслом, мозг устроен иначе? Нет, сэр, поверьте мне, жизнь ее безупречна: молится она утром, днем и вече — ром каждый день, а дом содержит в такой чистоте, в таком порядке, что в Гоаве прекрасней его не найти. Да вот, сэр, в прошлый раз я хотел подарить ей шарф, который достался мне при дележке, тонкий, как паутинка, расшитый золотом. Но она наотрез от него отказалась. Ведь он обвивал шею женщины, которая исповедует веру римской церкви, и доброй гугенотке не подобает надевать его. А как она тревожится за меня, когда я в море! Ужасно боится, что я буду ранен, но куда пуще страшится за мою душу. Вот и все, что я знаю о моей семье, сэр.
Капитан Морган отошел к шкафу и достал несколько кувшинчиков необычной формы с перуанским вином. У каждого кувшинчика было два горлышка, и пока из одного лилось вино, второе издавало переливчатый свист.
— Я нашел их на испанском корабле, — сказал он. — Ты выпьешь со мной, Кер-де-Гри?
— Это для меня большая честь, капитан.
Они долго сидели, молча прихлебывая вино, а потом капитан Морган сказал задумчиво:
— Наверное, Кер-де-Гри, тебя в один прекрасный день очарует Красная Святая, и весь Панамский рой набросится на нас со злобным жужжаньем. Уж, наверное, ее стерегут даже ревнивее, чем когда — то стерегли Прекрасную Елену. Ты ведь слышал про Красную Святую?
Глаза молодого человека пылали огнем, который зажгло вино.
— Слышал ли? — произнес он тихо. — Сэр, я грезил о ней во сне и звал ее. И я ли один? Кто в этой части мира не слышал о ней? И кто знает о ней хоть что — нибудь? Странно, какое волшебство заключено в имени этой женщины. Санта Роха! Санта Роха! Оно творит страсть в сердце каждого мужчины — не деятельную страсть, когда цель достижима, но желание — мечту — «будь я красавцем… будь я принцем…» — вот такое желание. Юноши строят безумные планы — пробраться в Панаму переодетыми, взорвать город порохом, и грезят, как увезут оттуда Красную Святую. Сэр, мне довелось услышать, как матрос, совсем сгнивший от дурной болезни, шептал ночью: «Не пристань ко мне эта язва, я бы отправился искать Санта Роху». Моя мать у себя в Гоаве совсем извелась от страха, что я сойду с ума и кинусь в Панаму. Эта непонятная женщина внушает ей ужас. «Держись от нее подальше, сын! — говорит она. — Это дурная женщина, она дьяволица и уж, конечно, католичка!» И ведь мы не знаем ни одного человека, который ее видел бы своими глазами. Мы даже не знаем точно, что и вправду в Золотой Чаше есть такая женщина — Красная Святая. Ах, она заполнила все наше море грезами — грезами неутолимой страсти. Вы знаете, сэр, я
