В этом первом потоке света он увидел яркую вспышку созидательной энергии, с которой начался мир, и огромное облако взорвавшихся звезд, и все обитаемые миры, которым дали жизнь звезды.
На лике звездного моря он прочел черты восхитительнейшего из всех созданий света — жестокого и прекрасного Ангела Боли; а она увидела его. Она хлестала и рвала его изо всех сил, и исторгла из его уст все крики, на которые способны были его обожженные легкие.
Она не была реальна. Она была лишь иллюзией, которую он вызвал, чтобы придать форму своим ощущениям; но как он мог научиться видеть и её и узнать её?
Сделал бы так на его месте любой другой?
Раньше Харкендер считал, что уже пришел к соглашению с Ангелом Боли и сделал её своей покорной любовницей. Он верил в бесславной тщете, что уже отстрадал, договорился со своим страданием и повернул его себе на пользу. Теперь он понял, каким глупцом всегда был. Его первые осторожные попытки заигрывать с Ангелом Боли привели его к другому, более реальному ангелу, который снизошел до обладания им; но это был просто легкий флирт по сравнению с насилием, которое он переживал теперь.
Теперь он подошел к границам боли, которую способна выдержать человеческая душа, теперь он подошел к границам боли, которую способно перенести человеческое тело.
Вначале он думал, что не сможет это вынести, но скоро обнаружил, что должен — тогда он и подумал, что, должно быть, находится в Аду, приговоренный к вечным мукам.
Как бы то ни было, со временем он приспособился к этому состоянию.
Боль не отпускала его, пытка не прекращалась, но они стали обстоятельствами его существования, и он научился сосуществовать с ними. Он узнал, что, каким бы яростным ни было объятие Ангела Боли, его можно выдержать. Он был так силен и так смел, что даже не опустился до ненависти к ней. Даже в глубине своего отчаяния он отказывался совершенно падать духом, даже на вершине агонии его привлекал яркий свет этого видения.
В своем прежнем невежестве Харкендер полагал, что в нем было посеяно достаточно семян боли, чтобы нынче собирать урожай. Он верил, что знает, как достигнуть вершин видения и видеть так, как видят сами боги. После пожара он понял, что заблуждался. Пока сожженные слои плоти восстанавливались один за другим, он понял, насколько ему недоставало воображения, чтобы рассмотреть поляны Рая, каверны Ада и — свыше всего этого — свет Истины.
Некоторое время свет его внутреннего видения был ослепляющим, он не являл ему почти ничего, кроме восторженного лика Ангела Боли. Но со временем, он приспособил свое видение к этой яркости и начал видеть более четко. Затем он начал понимать, почему его мучитель спас его от огня. Он начал понимать, что требовал его господин от его обостренного внутреннего зрения.
Пламя и то, что оно с ним сделало, было, как знал Харкендер, своего рода наказанием за грех гордыни. Он посмел льстить падшему ангелу, посмел предложить ангелу свои глаза и свой ум и свое с трудом добытое понимание мира, и эти дары оказались негодны. Он проиграл, он предал оказанное ему доверие, которое он так искренне вымаливал, ради которого он радостно пожертвовал собой. И было вполне справедливо, что ангел предпочел наказать его, подарив жестокому Ангелу Боли, которая следила за ним и владела им в его срок пребывания в Чистилище.
Но срок в Чистилище был не только наказанием. Это было также и прощение, так как он предлагал ему образование, которого мало кто из людей удостаивался. Ангел, решивший использовать его и властвовать над ним, предпочел простить его ошибки и промахи и требовал исправления, а не мести. Он избрал, проведя свое орудие сквозь огонь, закалить его, а не только наказать. Он решил исправить его так, чтобы он стал со временем лучшим и более заслуживающим доверия инструментом. Он предпочел обучить его как следует тому, чему он плохо выучился методом проб и ошибок. Он отправил его в любящие объятия Ангела Боли, чтобы пытка сделала его лучше.
То есть к такой вере он в итоге пришел.
А чему ему ещё было верить? При другой вере он бы точно умер, но он не умер. Он выжил, и он заставил себя верить, что он живет отлично. По собственным оценкам, он стал лучше, чем был раньше.
Харкендер не мог точно оценить свое физическое состояние. Из-за слепоты он не мог себя увидеть. Для слабого зрения обычных людей он, должно быть представлялся страшно изуродованным, но он не мог определить степень своего уродства. Хотя его пальцы снова могли чувствовать боль, им не хватало чувствительности, чтобы определить состояние его лица. Он полагал, что сохранил какую-то подвижность членов, но не мог целенаправленно шевелить ими, так как от них не поступало никаких ощущений, кроме боли.
Он имел самое приблизительное представление о том, где находится. Он лежал в постели, но где была кровать, он не знал. Его поднимали и опускали, меняя испачканное белье; он страдал недержанием, поэтому эти смены происходили довольно часто. Все его тело периодически обтирали влажной тканью, но никогда не погружали в воду. Его кормили с достаточно регулярными интервалами, в основном кашей и разного рода супами, которые вливали по ложке в его рот заботливые сиделки. Он не мог заговорить с ними, потом что его поврежденный язык и сожженные связки не могли модулировать членораздельные звуки; и они не часто говорили с ним, а когда говорили, то их слова, казалось, приходили издалека, заглушенные вечной пеленой боли, и он не находил способа отозваться каким-то явным образом.
