или больше цитогенов, включая производящий энзим вампира. Мы думаем, что это может быть единственный ген-мутант в одной из твоих хромосом, влияющий на действие или бездействие различных тканей. Мутации, кажется, не воздействуют на обычную жизнь твоего тела, но они, видимо, предотвращают изменение естества, которое производит Адамавара. Мы сейчас не можем с этим бороться, но надеемся, что скоро научимся обнаруживать эти вырождающиеся гены и исключать их воздействие. Пока же мы, увы, бессильны.
Закончив, Чедвик безнадежно развел руками. Ему не нужно было говорить, что, несмотря на быстрый прогресс биотехнологии, невозможно предугадать открытие за десять, двадцать или пятьдесят лет.
Тем временем можно было ожидать только ухудшения здоровья Майкла. Сейчас, когда его поврежденная ткань производила раковые клетки, которые должны бы разрушить блуждающие цитогены, он соревновался со временем. В этой гонке, как и во всех других, он отставал, хромал, был увечным.
— Ты понимаешь все это? — волнуясь, спросил доктор. — Боюсь, что невозможно совсем уйти от специальных терминов.
— Да, — сказал Майкл. — Я могу следить за ходом рассуждений и действительно понимаю.
— Мне очень жаль.
— Я знаю. Спасибо.
— Важно, что ты не прекращаешь надеяться. В нашем распоряжении все резервы обычной медицины. Мы можем контролировать боль и постоянно проверять, нет ли рака. Если обнаружим, можем эффективно лечить.
— Да, конечно, — кивнул Майкл. Но его близорукие голубые глаза выразили понимание того, что доктор осознавал недостаточность своего предложения. Доктор вел себя по-деловому, скрываясь за бесшабашной седой прядью и зная, что может увидеть трехтысячный год, если только человечество сдержится от ядерного самоуничтожения. Вооружившись этой уверенностью, с абсурдной серьезностью он пытался убедить пациента, что тот, если удастся, доживет до шестидесяти или семидесяти лет, слабый и больной, изгой человеческого общества.
Что мог сказать Майкл в ответ на этот мизер, кроме как: “Спасибо. Я знаю, большего ты не можешь сделать”.
— Но есть надежда, — настаивал Чедвик. — Улучшив опознавание генов, скоро можно открыть дверь полному анализу человеческого генотипа. Это, верно, геркулесов труд: большое количество ДНК, сотни тысяч генов. Но над этим работают тысячи людей, и они постепенно выясняют механизмы контроля — включение и выключение отдельных генов в разных клетках. Подумай о нашем прогрессе со времени твоего рождения. Твой отец…
Доктор словно бы ожидал жеста прощения — чего-нибудь, освобождающего от отчаянных поисков, дающих надежду фраз и ободряющих заклинаний.
— Действуют ли таблетки? — спросил он, переключаясь на другой курс в поисках более безопасной темы.
— О да, — сказал Майкл. — Мне не надо принимать их все время теперь — только при сильных болях. Побочных явлений нет, если не считать кошмаров.
— Это хорошо.
Майкл не ответил доктору, только смотрел светлыми глазами, дополнявшими список его признаков. Только у обычных людей бывают голубые глаза, глаза цвета моря, в котором отражается небо.
Чедвик ждал, все еще водя руками в воздухе, будто надеясь найти комплекс лечебных пассов, обладающих оккультной силой. Ему нечего было больше сказать.
— Спасибо, доктор Чедвик, — повторил Майкл. Он сказал это спокойно, равнодушно.
“СПАСИБО”, — подумал он, с трудом поднимаясь и опираясь о палку.
“СПАСИБО”, — подумал он, проходя в дверь, открытую доктором.
“СПАСИБО”, — подумал он, взглянув на секретаршу, улыбавшуюся ему.
Он не знал, кому или чему обязан этой горькой, саркастической, неохотной благодарностью, но в ней недостатка не было, и он благодарил. К тому же все искренне жалели его, искренне пытались помочь, и он должен был ругать только себя, если их чувства и действия опоздали, чтобы сделать ему добро.
2
Когда сумерки растаяли, Майкл включил свет рядом с кроватью. Взял книгу по истории второй мировой войны, которую начал читать неделю назад, но быстро отложил ее. Интерес к книге пробудили торжества по поводу очередной годовщины окончания войны, однако энтузиазм быстро исчез. В книге было много политических комментариев и мало описания наиболее драматических моментов конфликта. Не хотелось читать о тонкостях дипломатии; хотелось описания крупнейших городов Европы и Африки, опустошенных бомбардировщиками, обрушившими на них огонь и отравляющий газ.
Подняв книгу опять, прочитал там страницу, но абзацы только напоминали, почему он прекратил чтение.
Со вздохом бросил книгу на столик рядом.
Послышался стук в дверь, он автоматически подвинул ноги, как бы желая убрать их с кровати и встать. Но резкая боль напомнила об анахронизме таких рефлексов, неподходящих для его нынешнего состояния. Он пригласил войти.
Несколько разочаровавшись, увидел входящего в комнату отца. Не потому, что не хотел видеть его — как раз наоборот, но его задело, что отец ждал ответа на стук. Эта вежливость показалась Майклу символом удаленности, так быстро увеличившейся между ними с тех пор, как старший Саузерн стал бессмертным, за два года до аварии.
Томас Саузерн, высокий мужчина, всегда сильный и красивый, теперь стал еще красивее — с черными и гладкими волосами, бледной и блестящей кожей, хотя часть его прежней силы, казалось, испарялась из него сейчас, когда ему не требовалось хранить свою молодость упражнениями и испытаниями.
Майкл знал, что раньше был похож на отца — выглядел обычным человеком, как отец, но осколки разбитого ветрового стеклаобезобразили лицо, хромая нога изменила походку.
Отец принес открытую бутылку вина и два стакана.
Он показал их, приподняв:
— Хороший кларет. Я привез его из Европы, думал, что тебе, может быть, захочется выпить его со мной вместе.
— Мне не хочется, — сказал Майкл и быстро добавил: — Хотя один стакан не повредит; это мило с твоей стороны.
Томас поставил стаканы на столик рядом, отодвинул книгу, взглянув на название, и осторожно налил вино. Затем принес кресло из угла комнаты, сел.
— Как ты себя чувствуешь?
— Думаю, что лучше. Точно, было хуже.
— С анальгетиками есть проблемы?
— Я к ним не привыкаю, если ты спрашиваешь об этом. Но боль остается, иногда очень сильная.
— Возможно, рано ходить так много. Не следует перенапрягаться.
— Дело не в ходьбе. Я могу терпеть боль, когда иду. Вот когда сижу или ложусь, боль сводит меня с ума. Но все о’кей. O'КЕЙ.
Наступила пауза. Томас Саузерн задумчиво кивал.
Его карие глаза, которые были раньше голубыми, встретили взгляд сына.
— Я говорил с Чедвиком по телефону, — сказал он. — Он мне сказал, что полностью объяснил положение и ты понял, но я думал, остался ли ты вежливым. Ему трудно излагать мысли на простом
