отдавать такие , но не нам его попрекать. На третий его нет. Мы ждем, долго ждем, не знаю, сколько, кажется вечность. Кьяр отправляет Принца на разведку. Тому удается добраться до алтарной двери. Он ничего не видел, но слышал в церкви голоса солдат. Отца Дамиана нет.
– Значит, они его забрали, – говорит Кьяр. – Сам он нас не выдаст, но если его будут пытать…
– Они не станут пытать священника,– говорит Принц. – Это против всех законов.
– Схватить священника без разрешения епископа тоже нельзя. По закону. И кому это когда мешало?
– Но право убежища…
Глаза Тейта блестят в темноте.
– Не пожалели священника, не пощадят и церковь. Что им право убежища! Подожгут и выкурят нас, как лис из норы. – Он хрипло смеется. Все же он болен.
Принц глядит на нас с ужасом. Его колотит.
– Я не хочу гореть! – кричит он так, что может быть слышно снаружи. – Я не хочу гореть!
– Заткнись! – Тейт бьет его в поддых. – И чему здесь гореть – камни кругом! Задохнемся – и все. А может, еще и обойдется. Кьяр! Может, они побоятся пытать священника? За это их самих на костер могут отправить.
Может, еще и обойдется. Но мы устанавливаем порядок стражи. Один сторожит, другие валяются, скорчившись на каменном полу, голодные, грязные, продрогшие. Как ни странно, спят. Но это похоже на смерть.
А когда приходит пора сменить Принца, оказывается, что его нет, и засов на двери отодвинут. Теперь вопрос о том, решатся ли они пытать священника, уже не имеет значения.
Кьяр кидается запирать засов. Тейт повисает у него на ногах.
– Убей меня, Кьяр! Я был за него!
– Убить нас успеют, – говорит Кьяр и смотрит на меня.
Потом – шум и крики в подземном ходе. И ругань, и удары топором в дверь. Запаха дыма пока не слышно, но, вероятно, если дверь выдержит, они ее подожгут.
Тейт бросает арбалет и хватает топор, доставшийся ему от Вестейна . Но я вижу, что руки у него трясутся. У Кьяра – все тот меч. Мои глаза привыкли к темноте, и я все различаю. Кьяр и Тейт – тоже.
Я выбираюсь из своего угла и подхожу к Кьяру. Он оборачивается.
– Кьяр, – говорю я. – Пора.
Когда-то давно мы говорили об этом, и я сказала: 'Ведь я могу и сама'. Но он ответил: 'Я не дам тебе погубить свою душу'. И, пожалуй, лучше, что мы так договорились, потому что я ослабла от голода и усталости, и не могу нанести верного удара.
Он смотрит на меня, потом просит:
– Закрой глаза.
Я покорно закрываю, и вижу синее небо, яркий солнечный день…
8.
– Не представляю, о чем она думает. Через полчаса комиссия из мэрии, а она даже не появлялась в отделе. Ей что, нужно, чтоб ее уволили по статье?
– Не знаю, Александр Иванович, то есть я хотел сказать, не знаю, почему ее нет. Она никогда не опаздывает. Может, у нее что случилось, дома то есть?
– Так позвоните ей, узнайте.
– У нее нет телефона, у тетки я хочу сказать, она у тетки прописана.
– Что за детский лепет! Тетки, дядьки… Может, в технической сидит?
– Я звонил. Там никто трубку не берет.
– Ну, вот что, Витя. Сбегайте, не в службу, а в дружбу, до библиотеки. Недалеко же…
Худяков выбежал из редакции 'Итильской недели', не столько торопясь в библиотеку, сколько радуясь возможности слинять ненадолго из отдела при хорошей погоде, и заодно купить сигарет. Завернул за угол и увидел…
… кружок любопытствующих, становящийся все больше, и высокого милиционера во все еще летней форме, вымахавший на бровку 'жигуленок', истерически всхлипывающего потного водителя, привалившегося к борту, и распростертую на асфальте фигуру в серой блузе и белых брюках. Только теперь и блуза и брюки были покрыты пятнами…
Худякову стало нехорошо. Он остановился. Как сквозь вату доносились голоса.
– Господи, кровищи-то…
– Она идет, а этот как свернет с проспекта и затормозить не успел!
– Да не я это! Не я ! Чем угодно докажу! Свидетели же есть! Она раньше упала! Я и не касался ее! Может, у нее сердце больное!
– Сердце? А кровь на асфальте откуда?
– Граждане! Да не я же! Не я!
– Следствие разберется, – веско сказал милиционер.
