С этим словами он уселся в экипаж.
— Вот, Долли, этот джентльмен — настоящий джентльмен, — сказал Джерри. — Он не пожалел времени, чтобы оказать внимание простому извозчику и его дочке.
Только когда Джерри доел суп и перевел Долли через дорогу, пассажир распорядился отвезти себя в Клэпхем. Впоследствии этот джентльмен еще не раз нанимал наш экипаж. Должно быть, он очень любил собак и лошадей, потому что каждый раз, когда мы останавливались у дверей его дома, две или три собаки радостно выскакивали ему навстречу. Иногда он обходил экипаж, подходил ко мне, трепал по шее и тихим, приятным голосом говорил:
— У этого коня хороший хозяин, и он его стоит.
Редко кто обращает внимание на извозчичью лошадь. Иногда это делают дамы. Этот господин, да еще один или два гладили меня и дарили ласковым словом; девяносто же девяти из ста скорее пришло бы в голову погладить паровоз.
Наш новый знакомый был немолод и немного сутул, поэтому, когда шел вперед, казалось, что он на что-то нацелился. Его тонкие губы были обычно плотно сжаты, хотя улыбался он очень мило; взгляд у него был проницательный, а резко очерченные скулы и посадка головы наводили на мысль о том, что это человек, не привыкший менять своих мнений. Голос его звучал приятно и ласково, любой лошади он сразу же внушал доверие, но был при этом твердым и решительным, как и все в облике этого человека.
Однажды он сел в нашу пролетку вместе с еще одним джентльменом. Мы остановились у магазина на улице Р., и, пока его приятель делал покупки, наш знакомый ожидал у входа. Чуть впереди нас, у противоположного тротуара, возле винного погреба стоял экипаж, запряженный парой великолепных лошадей. Извозчика при них не было, и неизвестно, сколько они уже там стояли, но, видимо, в конце концов решили, что прождали достаточно долго, и двинулись вперед. Не успели они отойти, как кучер выскочил из погребка и, догнав, схватил их под уздцы. Он был з ярости и стал свирепо хлестать их кнутом и вожжами, бил даже по головам. Наш приятель, увидев это, быстро пересек улицу и решительным голосом заявил:
— Если вы не прекратите это немедленно, я привлеку вас к суду за то, что вы оставляете лошадей без присмотра, и за жестокое обращение с ними.
Человек, который, без сомнения, выпивал в погребке, изрыгнул грубое ругательство, но лошадей бить перестал и, подобрав вожжи, влез на козлы. Наш друг между тем быстро достал из кармана блокнот и, взглянув на имя и адрес, написанные на дверце экипажа, что-то занес в него.
— Что это вы собираетесь делать? — прорычал возница.
Лишь кивок головы и зловещая улыбка были ему ответом.
Наш друг вернулся к пролетке одновременно со своим приятелем, который со смехом заметил:
— Я думал, Райт, у тебя своих дел по горло, чтобы взваливать себе на шею заботу еще и о чужих лошадях и слугах.
Мистер Райт помолчал мгновение, а потом, слегка откинув голову, сказал:
— Ты знаешь, почему этот мир так плох?
— Нет, — ответил его приятель.
— Так я тебе объясню. Потому что люди думают только о себе и палец о палец не ударят, чтобы заступиться за обиженного или вывести негодяя на чистую воду. Я никогда не прохожу мимо подобной жестокости, и многие хозяева благодарили меня, поскольку и не предполагали, как дурно в их отсутствие обращаются с их лошадьми.
— Если бы таких людей, как вы, сэр, было больше! — сказал Джерри. — Они так нужны этому городу!
Мы поехали дальше, а когда они выходили из пролетки, наш друг сказал:
— Если человек видит жестокость и несправедливость, справиться с которыми в его силах, но ничего не предпринимает, он тоже несет ответственность за содеянное.
ГЛАВА XXXIX
Нужно сказать, что для извозчичьей лошади я жил прекрасно; мой возница был и моим хозяином, и, даже не окажись он таким замечательным человеком, в его интересах было хорошо со мной обращаться и не изнурять работой. Но многие лошади принадлежали владельцам больших конюшен, которые нанимали извозчиков, чтобы те каждый день привозили им часть выручки. Поскольку это были не их лошади, такие извозчики думали лишь о том, как выжать из них побольше, чтобы, заплатив требуемую сумму хозяину, оставить что-то и себе. У этих лошадей жизнь была скверной. Конечно, сам я мало что понимал, но об этом часто говорили на стоянке, и Хозяин, который был человеком сердобольным и любил лошадей, порой очень сердился, если видел, что с лошадью плохо обходятся и доводят до полного изнеможения.
Однажды к стоянке подъехал жалкий на вид извозчик, которого все ззали Убогий Сэм: его лошадь выглядела совершенно измученной, и Хозяин сказал:
— Тебе с твоей лошадью место в полицейском участке, а не здесь.
Извозчик накинул на лошадь рваную тряпку, затем повернулся к Хозяину и голосом, полным отчаяния, сказал:
— Если бы полиции было до нас хоть какое-нибудь дело, ей следовало бы заняться нашими хозяевами, которые обдирают нас как липку, и обратить внимание на слишком низкие расценки. Если, как большинству из нас, приходится каждый день выкладывать хозяину восемнадцать шиллингов за пользование пролеткой и парой лошадей и делать это, еще ни гроша не заработав для себя, то такую работенку легкой не назовешь, знаете ли: по девять шиллингов с каждой лошадиной головы вынь да по ложь, прежде чем начнешь зарабатывать на кусок хлеба себе. Тебе же не надо объяснять наше положение, а если лошадь не работает как положено, мне, что же, с голоду помирать прикажешь? Мои дети уже знают, каково это. У меня их шестеро, и, кроме одного, никто в дом гроша еще не приносит. Я торчу здесь по четырнадцатьшестнадцать часов в день и в течение десяти-двенадцати недель подряд не вижу выходного. Ты же знаешь, Скиннер застрелится, а не даст свободного дня. А уж если я не тружусь до седьмого пота, то не знаю, кто тогда и трудится. У меня нет ни теплого пальто, ни плаща, но когда на твоей глее столько едоков, об одежде уже не думаешь. На прошлой неделе пришлось часы заложить, чтобы заплатить Скиннеру, и больше уж мне их не видать!
Извозчики, стоявшие вокруг, согласно кивали и поддерживали его. Убогий Сэм продолжал:
— Хорошо вам, у кого свои лошади и пролетки или у кого добрые хозяева, — у вас есть шанс выбиться из нужды и жить праведно; у меня его нет. Нам ведь не положено брать больше шести пенсов за милю в пределах четырехмильного кольца. Сегодня утром, к примеру, я проехал добрых шесть миль и получил всего три шиллинга. И требовать плату за обратную дорогу порожняком я тоже права не имею: вот и выходит — лошадь прошла двенадцать миль, а я остался всего с тремя шиллингами. Со следующего пассажира я получил за трехмильный проезд, а мешков и ящиков у него было столько, что, погрузи я их снаружи, как багаж, можно было бы неплохо заработать, взяв положенные два пенса за место, но вы же знаете, как поступают пассажиры: все, что можно, набивают внутрь, складывают на переднем сиденье. Эти сделали точно так же и только три тяжелых ящика погрузили наверх — а это всего шесть пенсов плюс плата за проезд шиллинг и шесть пенсов. Потом на обратном пути я заработал шиллинг. Вот и считайте: проехал восемнадцать миль, а получил всего шесть шиллингов. Стало быть, эта лошадь должна заработать сегодня еще три шиллинга, да другая, после обеда, девять, и только после этого я положу первый пенни в собственный карман.
Конечно, выдаются дни и получше, но такие, как сегодня, тоже не редкость, поэтому я считаю издевательством, когда нас начинают учить не изнурять лошадей: если лошадь падает от усталости — кроме как кнутом, ее ничем не заставишь идти вперед. У меня просто выхода другого нет. Запрячь бы жену
