– Аминь, – эхом отозвался Джоунз. – Было бы неплохо встретить женщину, которая не смотрит на тебя так, словно собирается пристрелить, а будет просто спать с тобой. – Его вздох был полон тоски. – Помнится, здесь попадались подобные женщины, но это было так давно, что я начинаю забывать.
Подошел буксир – помочь «Гаральду Хардраду» пришвартоваться к пирсу, переполненному людьми. Как только швартовы на носу и корме привязали судно к пирсу, как только были уложены сходни, на борт ринулась орда одетых в твид англичан с безошибочно определяемой внешностью ученых. Они вцеплялись в каждого немца, задавая единственный вопрос то по-английски, то по-немецки:
– Где она?
– Где что? – спросил одного из них Бэгнолл.
Услышав несомненно английский выговор, тот ответил без малейшего колебания:
– Как что, вода, конечно же!
Бэгнолл почесал в затылке.
Повар вылил черпак супа в миску Давида Нуссбойма. Он зачерпнул суп с самого дна большого чугунного котла – много капустных листьев и кусков рыбы. Пайка хлеба, которую он вручил Нуссбойму, была полновесной, может, даже и потяжелее. Это был тот же черный хлеб, грубый и жесткий, но теплый, недавно из печи и с приятным запахом. Чай был приготовлен из местных кореньев, листьев и ягод, но в стакан повар добавил достаточно сахара, чтобы получилось почти вкусно.
И тесниться во время еды ему больше не приходилось. Клерки, переводчики и прочие служащие питались раньше основной массы зэков. Нуссбойм с отвращением вспомнил толкучку, в которой он должен был локтями защищать отвоеванное пространство; несколько раз его сталкивали со скамьи на пол.
Он сосредоточился на еде. С каждым глотком супа в него втекало благополучие. Он был почти сыт. Он отпил чая, наслаждаясь каждой частицей растворенного сахара, текущей по языку. Когда живот полон, жизнь выглядит неплохо – некоторое время.
– Ну, Давид Аронович, как вам нравится разговаривать с ящерами? – спросил Моисей Апфельбаум, главный клерк полковника Скрябина. Он обратился к Нуссбойму на идиш, но тем не менее назвал его по имени-отчеству, что везде в СССР было проявлением показной вежливости, хотя в гулаге, где отчество отбрасывалось даже на русском, казалось абсурдным.
Тем не менее Нуссбойм ответил в его стиле:
– По сравнению со свободой, Моисей Соломонович, это не так много. По сравнению с рубкой леса…
Он не стал продолжать. Ему не надо было продолжать.
Апфельбаум кивнул. Это был сухощавый человек средних лет, с глазами, казавшимися огромными за стеклами очков в стальной оправе.
– О свободе вам нет нужды беспокоиться, тем более здесь. В гулаге есть вещи и похуже, чем рубка леса, поверьте мне. Неудачники роют канал. Можно быть неудачником, но можно быть умнее. Хорошо быть умным, не так ли?
– Пожалуй, да, – ответил Нуссбойм.
Клерки, повара и доверенные зэки, которые обеспечивали функционирование гулага – потому что вся система рухнула бы за несколько дней, если не часов, если бы НКВД само делало всю работу, – представляли во многом лучшую компанию, чем зэки из прежней рабочей бригады. Пусть даже многие из них были убежденными коммунистами («большими роялистами, чем сам король», – вспомнилось ему), такими же приверженцами принципов Маркса-Энгельса-Ленина, как и те, кто сослал их сюда, но они были по большей части образованными людьми. С ними Давиду было куда проще, чем с обычными преступниками, составлявшими большинство в бригадах.
Теперь у него была легкая работа. За нее он получал больше еды. Он мог бы считать себя – нет, не счастливым: надо быть сумасшедшим, чтобы быть в гулаге счастливым, – но он был довольным, насколько это возможно. Он всегда верил в сотрудничество с власть имущими, кто бы это ни был – польское правительство, нацисты, ящеры, а теперь и НКВД.
Но когда зэки, с которыми он прежде работал, шаркая ногами, шли в лес в начале тяжкого рабочего дня, они бросали на него такие взгляды, что кровь стыла в жилах. Со времен учебы в хедере ему на память приходили слова «мене, мене, текел упарсин». Он чувствовал вину за то, что ему легче, чем его бывшим товарищам, хотя разумом понимал, что, работая переводчиком у ящеров, он приносит гораздо больше пользы, чем срубая очередную сосну или березу.
– Вы не коммунист, – сказал Апфельбаум, изучая его своими увеличенными глазами. Нуссбойм согласился. – Тем не менее вы остаетесь идеалистом.
– Может, и так, – сказал Нуссбойм.
Ему хотелось добавить: «Вам-то какое дело?» Но он промолчал – он не такой дурак, чтобы оскорблять человека, имеющего легкий и доверительный доступ к коменданту лагеря.
Мозоли на его руках уже начали размягчаться, но он знал, как легко в его руках могут снова оказаться топорище и ручки пилы.
– Это необязательно идет вам на пользу, – сказал Апфельбаум.
Нуссбойм пожал плечами.
– Если бы все шло мне на пользу, разве я был бы здесь?
Апфельбаум сделал паузу, чтобы отпить своего эрзац-чая, затем улыбнулся. Его улыбка была настолько очаровывающей, что в душе у Нуссбойма зашевелилось подозрение.
– И снова хочу напомнить вам, что есть вещи гораздо хуже, чем то, что вы имеете сейчас. От вас даже не требовали доносить на товарищей из вашей старой бригады, не так ли?
– Нет, слава богу, – сказал Нуссбойм и поспешно добавил: – И я никогда не слышал, чтобы кто- нибудь из них сказал что-то, о чем стоило бы донести.
После этого он полностью сосредоточился на миске с супом. К его облегчению, Апфельбаум больше не давил на него.
И он не особенно удивился, когда через два дня полковник Скрябин вызвал его к себе в кабинет и сказал:
– Нуссбойм, до нас дошел слух, который касается тебя. Я думаю, что ты скажешь мне, правда это или нет.
– Если это касается ящеров, гражданин полковник, я сделаю все, что в моих силах, – сказал Нуссбойм в надежде отвести беду.
Не повезло. На самом деле он и не ждал, что повезет.
– К сожалению, дело не в этом. Нам сообщили, что заключенный Иван Федоров неоднократно после поступления в лагерь высказывал антисоветские и мятежные мнения. Ты знал Федорова, я думаю? – Он дождался кивка Нуссбойма, – Есть доля истины в этих слухах?
Нуссбойм попытался обратить все в шутку:
– Товарищ полковник, вы можете мне назвать хотя бы одного зэка, который не сказал чего-то антисоветского под настроение?
– Это не ответ, – сказал Скрябин. – Ответ должен быть точным. Я повторяю: слышал ты когда- нибудь, чтобы заключенный Федоров высказывал антисоветские и мятежные мнения? Отвечай «да» или «нет».
Он говорил по-польски, в легкой и, казалось, дружеской манере, но оставался столь же непреклонным, как раввин, вдалбливающий ученикам трудное место из Талмуда.
– Я не помню, – сказал Нуссбойм. Если «нет» означало ложь, а «да» – неприятности, что оставалось делать? Тянуть время.
– Но ты сказал, что такие вещи говорит каждый, – напомнил Скрябин. – Ты должен знать, относился он к числу таких болтунов или же был исключением?
«Будьте вы прокляты», – подумал Нуссбойм. А вслух сказал:
– Может быть, он говорил, а может быть, и нет. Я вам говорил, мне трудно запомнить, кто что когда сказал.
