Без предупреждения.
Мальчику дали имя Пигрет. Кажется, так звали деда Ксуфа. Далла точно не знала и не любопытствовала. Были другие заботы, и множество.
С первых дней стало ясно, что здоровье Пигрета, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Он плохо спал и еще хуже ел. У Даллы было молоко, но царскому сыну, разумеется, взяли и кормилицу, дабы благородный младенец ни в чем не испытывал недостатка. Однако заботы пропадали втуне – похоже, никакое молоко – ни материнское, ни кормилицыно – не шло Пигрету впрок. Зато он много плакал – не громко и требовательно, как большинство детей, а тонко и слабо, будто уличный котенок. Далла просиживала у колыбели сутками, пытаясь его успокоить. Но двигал ею страх, а не любовь. Смерть ребенка могла стать ее смертью – вот все, что она чувствовала. Облик младенца с течением дней, действительно, несколько изменился к лучшему, но внимательный взгляд Даллы раз за разом подмечал в нем новые недостатки, хотя общее мнение утверждает, будто материнский взгляд не видит недостатков ребенка в упор. Ей не нравилась форма его головы, слишком крупной для такого маленького тельца – череп будто сплюснули с боков. И глаза у него были почему-то раскосые, такие, как у чужеземцев из стран за Шамгари и дальними горами, только у тех они были черные, а у Пигрета – голубые. И мутная голубизна первого дня после рождения так не сменилась ясной. Далла ни разу не видела, чтобы он улыбался. И еще у него нередко случались судороги, так что плакал он не без причин.
Безусловно, при таких обстоятельствах никого во дворце не удивляло, что царица угнетена заботами и удручена печалью, и что ее верная нянька постоянно готовит лечебные снадобья для несчастного царевича, и вечно в хлопотах.
Ксуф на женскую половину дворца не заглядывал, хотя временами о наследнике справлялся. То, что он слышал, не слишком его огорчало. Все младенцы ревут круглые сутки да пачкают пеленки – по крайней мере, это он знал. Пройдет несколько лет, прежде чем от плаксивого червяка в колыбели будет какой-то прок. И пускай Ксуф ни в коей мере не склонен был одобрять шамгарийские нравы, все же было нечто достойное похвалы в их обычае не показывать сыновей отцам до пятилетнего возраста. Говорят, что Пигрет уже не такой уродец, как был при рождении. Вот и славно. Незачем ему быть красавцем, он не девка, от которой кроме смазливости, ничего не надобно. Главное, чтобы стал настоящим мужчиной и воином, сильным, как его отец!
Силы Ксуфа и впрямь переполняли немерянные. Казалось, рождение наследника вернуло ему молодость. Никогда не жила зимранская знать так весело, как в тот год – Ксуф и прежде скучать не любил, а сейчас в него словно демон вселился. Он жаждал всевозможных забав. Охота близ Зимрана не отличалась разнообразием, – что же, он будет травить наилучших зверей, не покидая собственной цитадели! Пусть везут в Зимран медведей с гор, львов с южных границ, бегемотов из Дельты! И везли. Правда, единственный бегемот, которого удалось приобрести посланцам Ксуфа, подох по дороге, ибо эта скотина, оказывается, не выносила сухого нирского климата, и царь наказал проявивших преступную нерадивость, отправив их на каменоломни, но уж других посланцев наградил щедро. И рык хищников из царского зверинца, и заливистый хор псов, кидавшихся на львов и медведей, заглушал слабенький плач ребенка на женской половине. Но травли зверей Ксуфу было мало. Хотелось слышать звон мечей, воинственные кличи и хриплое дыхание бойцов. Так что были потешные бои в царских казармах, и на Погребальном поле при каждом подходящем случае. И вольные набеги тоже были – на разбойников, на мятежников, если таковые попадались – на кого угодно, лишь бы был случай обнажить оружие. И, конечно, Ксуф обеими руками одарял друзей своих и боевых соратников, ибо не пристало властителю быть менее щедрым по отношению к воинам, чем к ловчим и музыкантам. Когда казначей Икеш осмелился намекнуть царю, во что обходятся казне эти развлечения, Ксуф распорядился сбросить наглеца с крыши дворца, а труп скормить обитателям зверинца – раз негодяй жалел для них мяса. Однако замечания казначея принял к сведению, и обложил подданных новыми налогами, а вассальных князей – поборами. Князья взвыли. Но в Зимране были скорее довольны, особенно знать. Столицы несчастья других городов не слишком касались, а выходки Ксуфа многих восхищали. Именно таким, по их мнению, должен быть правитель: буйным, щедрым и непредсказуемым. И если кто-то считал, что Ксуф просто дурит, то иным его поведение напоминало героические времена предков- завоевателей, ибо скучно жить в эпоху ничтожную и торгашескую.
Героем и бойцом ощущал себя Ксуф не только с мечом в руке и на звериной травле. Мужская сила в нем бурлила и била через край. Служанки боялись попадаться ему на глаза, не ходили по коридорам, а шмыгали – почувствовали, суки, что у них есть хозяин. Он перепробовал их всех, кроме старух. А может, и не всех – не стоят они того, чтоб их различать. Так-то лучше, чем с плаксой женой. К ней Ксуфа не тянуло. Удовольствия от нее не больше, чем от самой грязной стряпухи, а корчит из себя невесть что. Любимица богини! Мать наследника! Это, конечно, да… но какая польза от нее, если наследник уже есть? Ну, кормит. Так с этим любая коза лучше справится. Ладно, пусть кормит. А как перестанет, может, и в самом деле избавиться от нее и жениться на дочери Маттену? (Он так и не запомнил ее имени, но это было неважно). Тут, главное, даже не в этой хихикающей писюхе дело. А в княжестве. Договор договором, а пока что Маттену у себя хозяин. Но если дочка его станет царицей, будет возможность земли Маттену присоединить к Ниру. Он, Ксуф, за много десятилетий будет единственным правителем, который сумел расширить границы царства. И нечего тыкать ему в глаза подвигами почтенного родителя. Что, в конце концов, сделал Лабдак? Разбил толпу грязных дикарей, ослабевших от блуждания в горах. А о том, чтоб царство увеличить и сыну в наследство оставить, не озаботился. А Ксуф озаботился!
Когда Ксуф поделился с придворными этими блестящими планами, старый зануда Криос почему-то не выразил восторга. Чем вызвал гнев государя. Конечно, Криос не какой-то казначей, убивать его Ксуф не стал, но с глаз долой отправил. Пусть охраняет северную границу с кучкой таких же старых хрычей.
И Криос не посмел ослушаться. Если бы Ксуф не был столь упоен собой, он бы заметил, что Криос отбыл из столицы даже не без радости. А заметил бы – не поверил.
Так сменялись месяц за месяцем, и вновь неотвратимо пришло время царского жертвоприношения. И вновь в дворцовые конюшни доставили жеребца, белого как снег на вершине Сефара, и никто на сей раз не осквернил его белизну, принадлежащую богу.
В Зимране редко бывало пасмурно, еще реже шел дождь, нагоняемый северным ветром с побережья Калидны. В день жертвоприношения солнце сияло ярко, как обычно, и весь этот белый город был ослепителен, точно видение из сна.
Храм Кемоша, наверное, тоже изначально был белым. Но победоносные правители Зимрана на протяжении веков украшали стены святилища воинскими трофеями – щитами врагов, шлемами, обломками колесниц. Они были помяты или вовсе разбиты мечами и копьями зимранских воинов, но эти свидетельства доблести были милы Кемош-Ларану, и никто не посягал на то, чтоб починить или почистить трофеи. Другим украшением храма были мощные рога жертвенных быков, закрепленные вдоль крыши, как некая устрашающая ограда: только рога, ибо черепа, равно как кости жертв, согласно обычаю сжигали.
Путь от дворца Ксуф проделал на колеснице, однако на площади перед храмом спешился, дабы выразить почтение богу. Царя сопровождали знатнейшие из воинов Зимрана, а следом под уздцы вели коня, который мотал головой и плясал, как танцовщица из Дельты. Конь, впрочем, в изяществе и красоте не уступал любой из танцовщиц.
Ксуф держался несколько странно, и в отличие от коня, это его отнюдь не украшало. Его лицо, и без того румяное и полнокровное, сейчас почти не отличалось цветом от парадной пурпурно-красной одежды. Взгляд его блуждал без цели, он бормотал что-то неразборчивое, и то и дело хихикал. Но шел по- прежнему твердо и ни разу не споткнулся.
– В государя вошел дух Кемош-Ларана, – пояснил пророк Булис, следовавший за Ксуфом.
В последние месяцы царь сам нередко говорил, что чувствует в себе дух воинственного бога. И теперь многие могли видеть это воочию.
Вход в святилище Кемоша был устроен на одном уровне с плитами площади. И все, вступившие в храм, несколько замедляли шаг, ибо после залитой светом площади терялись в сумрачном полумраке. Нет, не в полной тьме – но из-за неравномерного освещения пространство представало обманчивым взгляду непосвященного. А посвященного – тем более, ибо верные, посвященные в мистерии Кемош-Ларана знали, что в полу и стенах храма скрыты ловушки.
Посредине храма располагалась мощная мраморная плита – алтарь. За ней виднелась кованая решетка, сквозь которую на белый мрамор падал багровый отсвет. Приглядевшись, можно было увидеть, как пылает огонь в огромной печи, сложенной в виде быка. Когда в жертву приносили быков, кровью совершалось омовение и причащение, мясо делилось между жрецами и верными, рога шли на украшение храма, а прочее отправлялось в печь. Такова была обычная жертва. Но труп белого коня сжигался целиком. Однако прежде жеребец должен был пасть на алтарь под царским ножом, и по тому, как растекутся струи крови по камню, многое могли сказать о будущем жрецы и пророки.
Анаксарет, верховный служитель Кемоша, ждал у алтаря. Он был высок, силен, светловолос, черты крупного лица вялы, веки и углы рта опущены. Один из младших жрецов подступил к нему, держа на вытянутых руках золотой щит, на котором, как в чаше, лежал кривой жертвенный нож. Он был из черного камня – и лезвие, и рукоять. Говорили, что этому ножу сотни и сотни лет, что предки нынешних царей отправляли им посланцев к богу еще по ту сторону моря, и тогда этими посланцами были не только кони… Каменное лезвие ножа было острее лезвия из лучшей бронзы.
Ксуф двинулся к алтарю. Его не сопровождало пение. Воинские барабаны и трубы – вот что пристало приношению богу воинов. И они возгремели, заглушая удары копыт о каменные плиты. Два молодых конюха вели коня вслед за Ксуфом. Остальные выстроились в две шеренги, не двигаясь с места.
Ксуф, все так же бормоча невнятицу, приблизился к белокаменной преграде, и чуть не споткнулся об нее. Но устоял. Моргая, повернулся к Анаксарету. Грохот барабанов усилился, и конь заржал, откинув голову и разметав роскошную гриву. Анаксарет взял со щита нож и протянул царю. Конюхи отступили. Теперь очередь была за царем, он должен был перехватить поводья и заколоть жертву. Но Ксуф почему-то медлил, вертя нож в руке. Жрецы взирали на него с недоумением. Да, точно, он вертел нож, внимательно разглядывая, как играют отблески огня на полированном черном лезвии. А потом засмеялся – тонким, визгливым смехом счастливого идиота. Трубы завопили. И одновременно захрипел Ксуф, вскинув руки и роняя нож, и взлетел на дыбы конь, зависая копытами над головой царя. Все произошло так быстро, что никто не сумел сказать, упал Ксуф до того, как жеребец ударил его, или после. Но что ударил, это видеть мог всякий. И уже когда царь лежал на каменном полу, конь, мечась у алтаря, наступил Ксуфу на лицо.
Все оцепенели. И первым, кто очнулся, был Анаксарет, несмотря на присущие ему вялость и медлительность. Оттолкнув служку, он бросился вперед, перехватил с пола нож и повис на поводьях всей своей тяжестью. Он уже готов был полоснуть коня по горлу, когда Булис завопил:
– Никто не имеет права… кроме царя!
Но царь лежал недвижно. И Анаксарет видел, что ему не подняться. Если бы жрец совершил царское жертвоприношение, это означало, что он посягает на царскую власть. Чего Анаксарету было вовсе не надобно. Он выпустил повод, и конь, которому крик Булиса словно придал сил, устремился назад, к выходу.
Он мчался в полумраке, подобный белому призраку, и никто не пытался остановить его. Крик Булиса все еще звенел в ушах каждого из собравшихся. Конь вылетел на площадь, пересек ее в мгновенье ока, и затерялся на узких улицах. Никто не знал, что с ним впоследствии стало. Позже говорили, что белый конь был послан Кемош-Лараном, который разгневался на Ксуфа за то, что он уподобил себя богу. Не было в Ксуфе духа Шлемоносца, а царь утверждал обратное. И священный конь Кемош-Ларана убил его, а затем возвратился к небесному хозяину.
Трудно было не поверить в это. Копыто, раздробившее лицевые кости Ксуфа, служило неизгладимой печатью Шлемоносца. Люди, побывавшие во многих боях и видевшие множество ран, содрогались, глядя на эту. Но Ксуфу было уже все равно.
Тело царя завернули в плащ, возложили на колесницу и отправили во дворец. Но злые вести бежали впереди печальной процессии, что еще час назад была праздничной. Рамессу, встретивший колесницу у ворот, знал обо всем.
Покуда управитель отдавал необходимые распоряжения, покуда слуги переносили труп во дворец, придворные и знатные воины, сопровождавшие Ксуфа, как-то очень быстро покинули цитадель. А некоторые вообще не вернулись из города. Рамессу, который не мог не заметить этого, распорядился запереть ворота
