трубка дребезжит и спаренные аппараты на столах подпрыгивают, а деликатные опера стараются да меня не смотреть и делают вид, будто они временно оглохли. Дошло до того, что один из оперов, давно Игоря знающий, поднял трубку параллельного телефона и сказал ему: «Слушай, кончай орать на жену!»
— Говорят, например, что хоть Швецова и старший следователь, а муж ее поколачивает, — безжалостно продолжил Андрей.
Я поразилась тому, как в мозгах досужих сплетников все трансформируется из мухи в слона. — Ты знаешь, слухи о моей смерти от побоев сильно преувеличены. А вообще развестись я давно хочу. Только и мне уйти некуда, и Игорю. И мама у меня не переживет этого, и ребенок страдает. Ты не представляешь, в какой я ловушке. И у меня такое чувство, что я не выберусь из этой ловушки никогда.
— Могу тебе сказать по собственному опыту, что это тебе только кажется. Значит, край еще не наступил. А вот когда станет по-настоящему невмоготу, ты возьмешь ребенка и уйдешь, хоть на улицу, если больше некуда. А пока тебе кого-то жалко, маму или Игоря, ты действительно в ловушке и никуда не денешься.
— Ты глубокий теоретик семейных отношений. Но в любом случае спасибо за совет.
— Ладно, Маша, пора спать, — сказал Синцов. — Хочу тебе предложить небольшую рокировочку. Я останусь ночевать здесь…
Я открыла рот для язвительного замечания, но Синцов продолжил:
— А ты пойдешь спать в мой номер.
— Зачем это еще?!
— Ну ты ведь не хочешь, чтобы мы ночевали в одном номере? Хотя это был бы самый рациональный вариант. Поэтому для твоей безопасности я тебя прошу о таком пустяке: тихо выйти из номера, убедиться, что в коридоре никого нет, тихо войти в мой номер, закрыться изнутри, закрыть окно, лечь спать и никому ни под каким предлогом не открывать дверь, даже если будут кричать: «Пожар!»
— Андрей, ты меня пугаешь! Еще немного, и я соглашусь ночевать с тобой вместе.
— Чем весьма меня обрадуешь, в абсолютно платоническом смысле. А вообще-то нет, Маша. Это еще опаснее. Не надо нам оставаться на ночь в одном номере, даже платонически. Иди в мой номер, только тихо. Завтра утром у меня встреча, а ты выспись, спокойно собирайся и жди меня. Расчетный час в двенадцать, я зайду за тобой в полдвенадцатого, мы возьмем вещи, погуляем по Москве — и на вокзал. Давай отправляйся.
Ничего не понимая, я все же решила не спорить.
Взяв косметичку, расческу и журнал, приготовленный для чтения на ночь, я осторожно приоткрыла дверь и оглядела коридор. Никого, Я тихонько, стараясь не скрипеть и не хлопать дверью, проскользнула в номер напротив, приняла душ и легла в постель. Заснула я тут же, несмотря на беспокойство, посеянное в моей душе Синцовым. Сквозь сон я слышала какое-то царапанье, легкие стуки, недовольные мужские голоса, шаги, но к утру не могла разобраться, что относилось ко сну, а что к реальности. И спала я так крепко, что проснулась только от деликатного стука в дверь, сопровождавшегося напоминанием горничной о том, что скоро расчетный час.
Когда мы сели в поезд — я у окна, Андрей напротив, — я заметила разбитые костяшки на его правой руке, неосмотрительно положенной на столик.
— Что это? — спросила я, осторожно дотронувшись до запекшейся кровавой корочки. — Вчера этого не было.
— Трос были невежливы с дамой, — ответил этот конспиратор, даже не улыбнувшись, и стал смотреть в окно.
«Ну и черт с тобой, — зло подумала я. — Приеду в Питер, отдам дело Горчакову, и горите вы оба синим пламенем вместе с вашими секретами».
На Московском вокзале Андрей уговорил меня доехать до работы и положить вещественное доказательство в сейф. За это он обещал проводить меня не только до дому, но и довести до квартиры, поскольку я смертельно боюсь заходить в парадные даже днем. Столько трупов видела я в парадных и на столько изнасилований выезжала, что не могу преодолеть страх. Да и вообще я трусиха. По вечерам, когда темно, боюсь ходить через скверик у прокуратуры, всегда жду попутчиков и по вечерам брожу по кабинетам с вопросом: «Кто идет домой?»
Горчаков из-за этого издевается надо мной во всю мощь своего остроумия. Как-то у меня болело ухо и в придачу под носом выскочила гигантская простуда. Про «Зовиракс» в те дремучие времена еще не слышали, и я отсиживалась дома, боясь глянуть на себя в зеркало. И тут, как на грех, позвонил Горчаков с сообщением, что опера из РУВД едут в Москву и могут срочно отвезти в пулегильзотеку объекты с последнего убийства, а они у меня в сейфе, и ключи только одни, мои. Пришлось подниматься и ехать на работу. Свое безобразие я замаскировала как могла: надела темные очки, забинтовала распухшую щеку до самого носа, чтобы по возможности скрыть простуду, и нахлобучила меховую шапку. Дело было уже под вечер; я приехала в контору, открыла сейф, отдала Горчакову пули и собралась уходить. Он, сидя за столом у себя в кабинете, поднял на меня глаза, долго рассматривал мой камуфляж, потом невинным тоном спросил: «Маша, а ты домой через скверик пойдешь?» — «Естественно, а как же иначе?» — ответила я. Этот змей бросил на меня непередаваемый взгляд, после чего елейным голоском сказал: «Бедные хулиганы!»
Синцов наверняка знает от Лешки об этой моей особенности, поэтому и проявил благородство. По дороге он цедил пиво из баночки, купленной на вокзале. Допив пиво, банку продолжал тащить в руке. На мое предложение выкинуть ее в ближайшую урну он только покачал головой. Вообще он в этой поездке был страшно разговорчив.
Когда мы добрались до моего дома, уже смеркалось. Синцов неожиданно остановился и прошептал:
— Хочешь, покажу тебе кое-что интересное?
Не дожидаясь моего согласия, он ухватил меня за рукав и прямо-таки потащил в громадный расселенный дом, уже лет десять рассыпающийся в прах напротив места моего жительства. Пройдя по кучам хлама, он остановился перед окном без стекол и рам и тщательно закопал под мусором пустую банку из-под пива. После этой загадочной операции мы, не обменявшись ни словом, вышли из развалин, перешли дорогу и зашли в мой подъезд.
Поднявшись на третий этаж, Синцов остановился и предложил подождать. Из кармана он вытащил вторую банку пива и устроился на лестничном подоконнике. Глядя в окно на расселенный дом, я увидела, что темнота в дырах оконных проемов то тут, то там прорезается тусклыми лучами света: кто-то, причем не один, шарил по стройке с помощью фонариков, причем именно в том месте, где Синцов закопал пустую банку.
— Наглядно, правда? И не стесняются, — процедил Синцов. — Пошли, уже поздно.
Он довел меня до квартиры, попрощался и ушел, забросив на плечо свою сумку, засунув руки в карманы и непривычно сутулясь.
Проанализировать как следует сложившуюся по делу ситуацию я не успела по причинам личного свойства, затмившим все остальное. На пороге родного дома меня ждал разъяренный муж с вопросом: «Ну что, нагулялась?! В командировке не дотрахалась, на стройку полезла обжиматься?! Так невтерпеж было?!» Дальше имел место длинный монолог на тему о женской натуре, о таком явлении, как блядство, и о его совместимости с супружеской жизнью. Я не оправдывалась, все равно Игорь мне не поверил бы. Я только смертельно испугалась, что он действительно изобьет меня, — так он был возбужден; а потом на меня накатило тоскливое безразличие. Слушая его вопли, как сквозь вату, я отчетливо поняла, что больше не могу жить с ним, как бы мне ни было его жалко. А как ни странно, мне было отчаянно жалко его. Мы так и стояли в прихожей, пока совершенно озверевший Игорь не вырвал у меня сумку, швырнул ее на пол и, схватив меня за правую руку, стал сдирать с пальца обручальное кольцо, крича, что я недостойна его носить. Выкрутив мне палец, муж размахнулся и бросил кольцо в глубину коридора; я услышала, как оно звякнуло о стену, и этот звук вернул меня к действительности. Я подхватила сумку и бросилась бежать из дома.
Через полчаса я звонила в Машкину дверь. Поскольку я не плакала, мне казалось, что я полностью владею собой. Но, очевидно, это было не так. Увидев меня на пороге, Машка забормотала: «Сейчас-сейчас, Мышоночек, пойдем, моя маленькая, пойдем, осторожненько, вот так, сюда ступай, сейчас тебе водички
