— В этом году рано оттаяло. — Голос ее был спокоен. — Он там, под землей. Посмотри на его могильный камень.
Лицо его покраснело, исказилось, нос и глаза мокрые, потекли слезы, он закричал: «Нет!» Он бросился на нее, боль пронзила ее живот, ее иссохшие груди совсем сжались, когда он стал молотить по ним кулаками. Он кричал, бил, выкручивал ей пальцы, но не мог победить ее, она безжалостно удерживала его. Наконец слова прорываются как паводок, он выкрикивает их, громко, так что их слышно по ту сторону поля, на кладбище, их слышит могильщик, роющий могилу, слышит каждое слово.
— Он умер, умер —
Ее руки расслабляются, она успокаивает и ласкает его, утирает ему слезы, обнимает его, тормошит, вертит из стороны в сторону.
— Но это просто игра, правда? — мягко спрашивает он на ухо, его мягкие губы щекочут ей кожу, просительный голос заставляет сдаться.
— Игра... Да, детка, это просто игра. Игра, в которую мы играем, ты и я...
— И Холланд.
— И Холланд, — повторяет она покорно; затем, отказываясь подарить ему эту маленькую победу, она зажимает его лицо между ладоней и пристально смотрит ему в глаза. — Но теперь с этим покончено, ты понял? — Пальцы ее сжимаются сильнее. — Больше не будет никаких игр. Это... опасно, ты понимаешь? Это ошибка.
Ошибка? Почему ошибка? Разве он совершил ошибку? После долгого молчания она ответила:
— Нет, дорогое дитя, я совершила. Это была моя ошибка, с самого начала. Я старая женщина, доживающая последние дни, но я не колдунья. Я просто глупая женщина, потому что не предвидела этого. Я сделала то, что могла, но на что не имела права.
— Почему?
Все, что она натворила, разом открылось перед ней, во всей полноте, нахлынуло неудержимо, и она чувствовала, что тонет в этом; девятый вал раскаяния обрушился на ее иссохшее тело. Пришло время повернуться лицом к правде, явившейся непрошено, пришло время расплачиваться за правду.
Он повторил вопрос:
— Почему?
— Потому что было ошибкой хотеть этого, — сказала она, голос ее вновь был спокоен. — Но сердце мое не выдержало — смотреть на тебя, сидящего у насоса, зная, на что ты смотришь там, в воде. Это разбило мне сердце, я не могла видеть тебя таким несчастным и думать, что моя любовь к тебе стала причиной твоего несчастья. Я думала, что со временем ты перерастешь это, понимаешь? Маленькие мальчики вырастают в больших мальчиков, и они оставляют в прошлом все детские фантазии, как только открывают для себя реальный мир.
— А я уже открыл реальный мир?
— О, douschka! — У нее перехватило дыхание, и, когда она заговорила, голос ее был низким и мрачным. — Да, детка, теперь я вижу. Твой мир поистине реален — для тебя. Только... — Она не смогла продолжать.
Он стоял без движения, ожидая, когда она закончит фразу, глаза расширены от ожидания. Никогда прежде не видел он ее плачущей, ни разу в жизни, и каким-то образом понимал, что переживает необычайно возвышенный момент — сейчас, здесь, на кукурузном поле. Она отвернулась, чтобы он не видел ее слез. Глядя вдаль на ровные ряды скирд кукурузы, она видела вместо них целое поле подсолнухов, но только не цветущих, а мертвых, поникших, их лица-цветы посерели и высохли, они не поднимаются к солнцу, а обращены вниз, к земле, на глазах обращаясь в прах.
И вдруг ей стало очень холодно.
— ... но я не думала, что это зайдет так далеко, — закончила она прерванную фразу. — А все из-за того, что я слишком любила тебя.
Он поймал ее взгляд.
— А теперь ты меня любишь?
— Конечно, я люблю тебя.
— Я твой любимый? — спросил он по-детски наивно, с ангельской улыбкой, и она улыбнулась в ответ.
— Да. Можно и так выразиться.
— Тогда почему нельзя, чтобы все было как прежде?
— Как прежде?
— Да. Ты, я и Холланд?
Холланд.
Она прижала его к себе. Долго-долго молчала, приводя мысли в порядок, потом заговорила снова. Она много думала, сказала она, о том, как умер его отец. В тот день в конце ноября, когда опускал корзины в яблочный погреб. Что он думает обо всем этом? О том, как его отец умер?
Откровенный и непоколебимый в своей прямоте, он сказал:
— Холланд стоял возле самой крышки люка. Я думаю, он толкнул ее. — Он сказал это так легко и искренне, что она не усомнилась. Ее подсознательная догадка была правильна: Холланд, настоящий Холланд, убил своего отца, сбросил на него крышку люка, разбил ему голову. Холланд был убийцей собственного отца. Это не плод воображения Нильса.
— Почему? — спросила она.
— Он ненавидел его.
— Ненавидел? Он сказал тебе об этом? Он говорил тебе?
— Нет — не словами. Но я знал.
— Как?
— Я думаю... думаю, это мое шестое или седьмое чувство.
Его шестое или седьмое чувство. Она крепко охватила его руками.
— Но ты не ответила на мой вопрос? — сказал он.
— Я не помню...
— Я спросил, почему мы не можем опять делать так, как делали прежде?
— О, мой дорогой! Нильс, ты должен выслушать меня. Внимательно. Ты можешь?
— Да.
— Ничто не может повториться в точности. Ничто и ни с кем. Мы все однажды доходим до какой-то точки в жизни, от которой уже не можем повернуть назад, мы должны идти дальше. Все зашло слишком далеко. Надо это остановить, понимаешь? Теперь это должно быть остановлено.
— Больше не будет игры?
— Нет. Больше игры не будет.
Она задрожала, когда он посмотрел на нее, казалось, он что-то читал у нее на лице, что-то, что напугало его. Что-то не связанное с тем, что Холланд убил папу, а связанное с ним, Нильсом.
— Ты собираешься отослать меня отсюда, — сказал он спокойно, разглядывая носки своих башмаков.
— Отослать? — повторила она, напуганная тем, что он прочел ее мысли. — Почему, зачем мне тебя отсылать, douschka? — С обреченной на неудачу попыткой отшутиться.
Но он игнорировал ответ, ушел от него, не стал больше говорить об этом, и она могла поклясться, что он знает, знает, о чем она думает, что его мозг уже срисовал картинку, которую она вообразила: странное здание из кирпича, красного и грязного, похожее на фабрику «Розовый камень», со стальными решетками и крепкими засовами, куда отправили бабушку Перри. Нет. Нет, не надо думать об этом. Она никогда не примирится с таким концом для своего любимого.
— Нет, детка, тебя никто не отошлет отсюда.
— Хорошо, — сказал он просто, сжав ей руку, и взгляд его стал чистым и доверчивым. Они шли по
