Остановившись у четвертой двери, Пыж обратился в слух. Слышно, как похрапывает Цика, Васька Гомельский едва сопит, не поймешь даже — дрыхнет он или дурака валяет. Пыж, вытащив масленку, нашарил дверные петли, капнул солидола, чтобы не скрипнули, обработал замочную скважину, вставил ключ. Запирать комнату изнутри по здешним правилам не положено, замок совсем паршивенький, накладной, такой гвоздем открыть — раз плюнуть. Цика мысленно еще раз осенил себя крестным знамением и осторожно толкнул дверь. Темнота почти полная, только из окна, занавешенного марлей, пробивается луч прожектора, и в небе затеплился серый, едва заметный свет первой зорьки. Комнатенка метров семь.
Цика спал на железной кровати у левой стены. Одетый в нижнюю рубаху на завязках, он сбросил с себя одеяло и повернулся на спину. Пыж переложил сапожный нож в правый карман куртки. Затем разорвал резинку, вытащил из рукава заточку, снял пластиковый колпачок.
Подкравшись к кровати, взял со стола матерчатую рукавицу, кем-то оставленную тут. Главное, чтобы Цика не закричал, не разбудил своего дружка. Целя в сердце, каптер поднял руку, крепко сжал рукоятку ступера. Он воткнул заточку под пятое ребро, целя в левый желудочек сердца, но попал ниже. Задел сердечную перегородку. Вытащил заточку и снова ударил, на этот раз разорвал аорту. Цика дернулся, открыл рот. В следующее мгновение Пыж грудью навалился на хлебореза, заткнул его пасть рукавицей и горячо зашептал в ухо, будто умирающий мог разобрать слова.
— Тихо, тихо ты, падаль, — шептал Пыж. — Ну, ну… Вот так… Тихо, тварюга… Не дергайся… Так, так…
Пыж чувствовал, как горячая кровь, фонтаном ударившая из груди, пропитывает его куртку, брызги попадают на лицо, но лишь плотнее зажимал рот Цике, засовывая рукавицу в самую глотку. И не двинулся с места, пока хлеборез не затих. Стало слышно, как на столе тикал механический будильник. Пыж медленно сполз на пол, сел между кроватей, ощущая дрожь в ногах. Тишина. Только дождь скребет по подоконнику и этот хренов будильник тикает. Гомельский спит, как сурок.
Фу, ты… Все получилось, почти все. Больше полдела сделано, остается немного. Сколько же было крови в этом гомосеке? Ведро, не меньше. А то и все полтора. У Пыжа вся куртка насквозь мокрая и штаны тоже, хоть выжимай.
Он поднял с пола заточку, встал на ноги. Гомельский лежал на боку, накрывшись одеялом до шею. Пыж потянул одеяло вниз, надо видеть, куда бьешь. Неожиданно Гомельский открыл пасть, хрюкнул, перевернулся на спину. Попытался натянуть на себя одеяло, но ничего не получилось. В следующую секунду он открыл глаза. Увидел склонившегося над ним Пыжа, его бледную морду, забрызганную кровью. Красноватые кроличьи глаза. Из полуоткрытого рта сочилась слюна.
— Ты чего? — прошептал еще не проснувшийся хлеборез. Он еще не успел испугаться, не успел ничего понять. — А? Чего ты?
— Ничего, — тихо ответил Пыж. — Ничего. Ты спи.
— Как же это: спи? — Гомельский вырвал одеяло, словно хотел прикрыть жирную бабью грудь. Он попытался сесть. — Как это…
Пыж промедлил с ударом. Заточка вошла не в сердце, куда он метил, а значительно ниже, проткнула желудок и поджелудочную железу. Пыж попытался вырвать заточку из тела, но петля соскользнула с запястья. Гомельский, не издав ни звука, сбросив ноги на пол, рванулся к столу, дотянулся рукой до алюминиевой тарелки. Пыж успел вытащить сапожный нож и нанести колющий удар в горло сидящего на кровати человека. Короткое лезвие задело край трахеи. Гомельский поперхнулся кровью, зашелся кашлем.
Но, коротко размахнувшись, наотмашь ударил Пыжа краем тарелки по груди. Справа и слева. В следующую секунду Гомельский выронил свое оружие, боком повалился на пол, прижимая руки к горлу. Рукоятка заточки торчала из живота, но раненому было не до этого. Пыж выдернул заточку и, размахнувшись, всадил ее по самую рукоятку в ухо Гомельского.
Пару минут Пыж, привалившись спиной к кровати и обхватив ладонями колени, сидел на полу, набираясь сил. Но силы почему-то не приходили, напротив, к горлу подступила тошнота, а руки сделались холодными, какими-то ватными. Надо пересилить эту слабость, выйти отсюда. А дальше действовать по плану. Утопить одежду в сортире и вымыться в бочке с дождевой водой. Времени еще много. Серенький рассвет едва брезжил. Да, времени — вагон и маленькая тележка. Уцепившись за железную спинку кровати, Пыж поднялся на ноги.
Пол уходил из-под ног, словно палуба корабля, попавшего в жестокий шторм. В обрезанных сапогах хлюпала кровь. Позабыв в комнате нож и заточку, он, хватаясь за стены, выбрался в коридор, прошагал несколько метров и решил, что за один переход не одолеет путь до входной двери. Надо снова присесть и отдохнуть.
Пыж пришел в себя минут через пять, он сидел в луже крови посередине коридора и скользкими пальцами ощупывал грудь. Да, он облажался, накозорезил. Гомельский дважды полоснул его алюминиевой тарелкой, остро заточенной по краям. Зэки называли такую штуку шлюмкой. Опасная штука, ей можно запросто башку отрезать. Если бы знать, за каким хреном этот гад потянулся к столу, что это была за тарелка… Раны глубокие, едва ли не до ребер. Изрезанная куртка повисла клочьями, майка прилипла к телу. Ясно, самому кровь не остановить. Надо бы позвать на помощь повара. Пусть бежит к больничке, растолкает лепилу.
— Эй, Тарас, — крикнул Пыж и не услышал своего голоса.
Он попытался снова закричать, но из груди вышел лишь тихий стон. Бурмистров повалился на бок и снова потерял сознание.
Глава седьмая
Когда на темном небе загорелись первые звезды, Чугур подъехал к дому своей любовницы. Он загнал служебный «уазик» во двор, сполоснул руки в бочке с водой. Сел за накрытый стол и, хлопнув стакан коньяка, поужинал. Ирина Бударина молча наблюдала за тем, как любовник расправляется с вареным мясом и картошкой, а потом пьет чай с вишневым вареньем.
— Слышала, что у нас творится? — спросил Чугур, почувствовав, что ужин провалился, и теперь можно переброситься словом.
Разумеется, Ирина Степановна в курсе всех дел: продавщицы первыми узнают новости.
— Ужас какой, — сказала она. — Эти заключенные хуже бешеных собак. Готовы друг другу глотки перегрызть.
— Это точно, хуже собак.
— А зарезали кого?
— Двух неплохих людей кончили, — вздохнул кум. — Да что там неплохих… Хорошие были парни. Оба — активисты. Ни одного замечания в личных делах. Хотели навсегда покончить с преступным прошлым. Мечтали выйти на волю честными людьми. У одного мать — слепая старуха. Другой — единственный сын в семье. И вот как все обернулось. Жалко людей. Все этот проклятый воровской мир. Он от себя далеко не отпускает. Как говориться, рупь за вход, два за выход. Или заточку в сердце.
Чугур пригубил второй стакан чая. В доме Ирины Степановны он чувствовал себя хозяином. Одинокая женщина, хоть у нее по здешним понятиям у Ирины приличная работа, никогда бы не наскребла денег, чтобы отремонтировать и перестроить старый дом. Чугур помог обшить избу дюймовой доской, пристроить брусовую горницу, где они сейчас сидели. Да еще прибавь крышу из оцинкованного железа и просторную веранду с отоплением. Все городские удобства в доме. А в спальне импортный гарнитур, трехстворчатый полированный шкаф и кровать, широкая, как аэродром. На эту площадку приятно совершить посадку после трудового дня.
Все бы хорошо, но настроение кума вечно портил попугай Боря, крупная особь неизвестной породы. Мало того, что бестолковая птица плевалась шелухой от семечек, она еще умела разговаривать. Когда-то клетка с попугаем была собственностью ИТУ, стояла в красном уголке клуба. Чугур, поразмыслив, решил, что попугай на зоне — это как-то несерьезно, баловство одно. И привез клетку Ирине Степановне,
