и деньги взять и в суд явиться. На что я вам отвечу: не было у Мария Апиката иного выхода, кроме как изложить рассказ свой письменно, потому как письму вопросов не задают, а если задают, оно молчит. А иначе пришлось бы Апикату на многие вопросы ответить. Откуда, судьи, он знал, что перья, сваленные в пристрое, предназначались для волхования? Кто ему это разъяснил? Откуда ему вообще известно, какие приспособления для волхования потребны? Я вот ни в чем таком не сведущ, хотя и учился много лет, и мудрецов слушал со внманием. Да и вряд ли кто в этом зале – и судьи, и внимающие им граждане Ареты, в подобных материях разбираются, ибо тот, кто не связан со злым колдовством, в нем и не смыслит. Но это еще не все. Если Апиката пригласили в Гортины переждать непогоду, то почему он шатался по пристройкам? Разве это пристало сыну почтенных родителей – если у него нет дурного на уме? И – наконец – нам говорят, что это случилось некоторое время назад. Почему же Марий Апикат не сразу заявил о преступных следах в имении, пока их не уничтожили? Да потому что и заявлять было не о чем. В пристрое слуги резали, ощипывали и палили на огне домашнюю птицу – вот откуда пятна крови, пепел и перья. И не подумайте, будто Марий Апикат сам этого не понимал. Понимал отлично, поэтому и предпочел лучше выказать неуважение к суду, чем выглядеть в глазах уважаемого собрания полным дураком. Дураком он, конечно, и так предстал – когда прельстился на посулы Евтидема. Но кто же он такой, этот Апроний Евтидем, этот суровый поборник нравственности и гонитель нечестивцев, новый Порцелл Магн, коему впору носить шерстяную тунику на голое тело и железные перстни вместо золотых? Есть среди нас и такой человек, что может высокому суду поведать об этом. И человек сей не бродяга залетный, не раб, не отпущенник, цепи и ошейник ранее носивший, а ныне в золото облаченный, а уважаемый купец, один из тех, трудами которых благополучие Ареты умножается.
Кожевник Ламприск с улицы Быка-Небожителя, которого так блестяще аттестовали, поднялся с места. При этом ни Евтидем, ни Опилл не выказали никакого беспокойства. По всей вероятности, Евтидем даже не видел его никогда, или видел подростком, а сейчас перед судьями стоял коренастый мужчина с квадратной бородой и блестящей загорелой лысиной. Он назвал суду свое имя, и подтвердил, что является полноправным гражданином Ареты.
– Но родился ты не в Арете?
– Да, уважаемый. Я родом из Береникеи.
Судьи восприняли это заявление вполне безразлично. Но Евтидем нагнулся и что-то прошептал Опиллу на ухо. Тот вскочил.
– Почтеннейший Демохар! Почтенный суд не должен внимать этому простолюдину! Он не может сказать ничего, проясняющего дела!
– Откуда ты знаешь, что он скажет, а что нет? – проворчал Демохар. – Мы еще вообще ничего не услышали. Продолжай, добрый Ламприск.
– Ты знал в Береникее истца Апрония Евтидема? – перехватил инициативу Сальвидиен.
– Я все его семейство знал. Родитель мой тоже кожами торговал, и был поставщиком у почтенного Квинтилия Евтидема – это, значит, отца Апрония Евтидема. Уважаемый был человек, благочестивый, строгих нравов. Его чуть удар не хватил, когда это случилось.
– Что именно, добрый Ламприск?
– Да когда Апроний в актеры подался. Он в те годы спутался с Фотиллием, владельцем театра, и от него-то наслушался, как он сумеет на сцене народ прельщать.
– Он играл в трагедиях?
– Нет, в пантомимах плясал, на женских ролях подвизался… Он же не такой облезлый был, как теперь, а юнец, собою смазливый. Его так и называли «Розанчик». В театре, почитай, и не знали другого имени. И поклонников у него было много.
Среди судей прошел ропот. Сальвидиен слушал с непроницаемым лицом. Когда накануне Ламприск рассказал ему эту историю, он понял, что дело, по сути, выиграно. Поведай он судьям только то, что благочестивый Евтидем в юности приторговывал своими прелестями, это бы никого не смутило. Нравы в Арете были таковы, что подобное не считалось преступлением, и даже чем-то очень постыдным. Но актер! Актеру не подобает показываться в обществе свободных людей. И если трагикам еще могут простить их ремесло, то мимы – это подонки сцены. Хуже их только цирковые атлеты, убивающие друг друга на потеху толпе.
– Тогда-то Квинтилий Евтидем Розанчика наследства и лишил, – продолжал Ламприск. – И не простил даже, когда Евтидем из театра ушел…
– А почему он бросил сцену? – ласково просил Сальвидиен.
Ламприск широко ухмыльнулся. При этом стало видно, что левый клык у него выбит.
– Так ведь актером-то он был никудышным! Одно дело – любовников завлекать, а на сцене он и повернуться как подобает, не мог, ни двинуться! Не нравился он публике, и все. Его разной пакостью забрасывали, тухлятиной, а один раз даже битой черепицей. После того он из театра и ушел. А вскорости и в Миср уехал. Откуда деньги на дорогу взял – не знаю. Может, кто-то из хахалей подкинул. Только не Фотиллий – он уже разорился и в долговой тюрьме сидел…
По залу катились смешки. Ибо в Арете не сочувствуют неудачникам. Если докатился то того, что стал комедиантом – изволь преуспеть.
– После я и думать о нем забыл. А лет через двадцать, зрелым мужем, переселился я в Арету, глянь – и он здесь. Не Розанчик уж, но при деньгах, жену взял богатую…
– Еще вопрос, почтенный Ламприск. Что сталось с родными Евтидема?
– А умерли они. Квинтилий Евтидем, гордый старик, все городу Береникее завещал…
– Благодарю, – начал Сальвидиен, но Евтидем не дал ему договорить.
– Все это ложь и клевета! Этого никогда не было! Свидетель подкуплен ответчицей!
На предыдущем заседании истец молчал, и Сальвидиен успел подзабыть, как звучит его голос. Сейчас он показался адвокату чрезвычайно комичным, и не ему одному, судя по тому, как были встречены в собрании его слова. Евтидем взмахнул руками, пытаясь добиться молчания, но смех стал только громче. Сальвидиен понял что, собственно, с самого начала смущало его в манерах Евтидема. В Столице ему приходилось слышать у новоиспеченных аристократов неисправимый акцент разбогатевших вольноотпущенников. А у почтенного гражданина Ареты сохранилась разболтанная пластика комедианта.
– Розанчик! – крикнул кто-то в публике.
Сальвидиен не поддался общему игривому настрою, а ответил вполне серьезно.
– Можно послать дознавателей в Береникею и определить, говорит ли свидетель правду или нет, на месте. Только я вынужден напомнить, что при подобных обстоятельствах судебные издержки приходятся на счет истца.
Опилл почувствовал, что ему пора вмешаться.
– Нам не нужно подобное дознание! Какое отношение имеет то, что наболтал этот провонявший кожей клеветник, к иску Апрония Евтидема?
– Может, от уважаемого Ламприска и пахнет кожей, зато розовыми маслами, какими умащают себя продажные развратники, от него не несло никогда! – резко возразил Сальвидиен. – И какое отношение имеют отношения Лоллии Петины с мужчинами к деловым распискам ее покойного супруга? Да и от кого мы слышали о пресловутых этих отношениях? Ламприск, по крайности, говорит о том, что видел и слышал сам. Свидетель истца ссылается на сплетни, подхваченные глупой и безграмотной бабой на рынке и в общественных банях! Нечего сказать, достоверный источник сведений, и вполне достойный нашего истца. Свидетель ссылается, или его служанка ссылается на неких рабов или купцов. Так давайте призовем их к ответу! Забудем даже о том, что мудрый и справедливый имперский закон запрещает рабам свидетельствовать против хозяев. Думается, Лоллия Петина охотно позволить допросить любого из ее фамилии. Уверен, никто из них не станет говорить ничего дурного о своей госпоже! – Между прочим, Сальвидиен и впрямь был уверен – не станет. Он успел наслушаться, как Евтидем обращается с рабами, и не сомневался – никто из челядинцев Петины не жаждет перейти в собственность истца. – Хорошо, заметит достойный судья, свидетельства рабов в расчет не принимаются, но нам упомянули также и о купцах. Так назовите же имена! Молчишь, Евтидем? Молчишь, Опилл? Молчишь, Хармид? Нечего вам сказать, ибо купцы – люди здравомыслящие, и, как бы представители этого сословия не судили о Лоллии Петине, никто из них, будучи в здравом рассудке, не стает утверждать, будто названная Петина растратила состояние, оставленное ей мужем, и поместье Гортины пришло в упадок. Напротив, умелым и разумным хозяйствованием оно приведено в состояние процветания! А в доказательство того – прими, глубокочтимый Демохар, проверенный мной подробный отчет, и ты можешь сравнить, какой доход приносило имение Гортины непосредственно после смерти сенатора Петина, и какой доход оно приносит сейчас, когда управление им совершается по указаниям моей доверительницы. – О том, кто составил отчет, Сальвидиен благоразумно умолчал, иначе все дело было бы загублено. – Прочти – и увидишь, что Гортины находятся вовсе не в том жалком положении, о котором неустанно твердят истец и его клевреты. И стоимость имения многократно превышает ничтожную сумму, указанную истцом. Не справедливого возмещения ущерба – впрочем, мнимого – хочет он, но снедаемый ненасытной жадностью, стремится урвать жирный кусок, надеясь, что высокий суд увлечется грязными бреднями, вращенными в мисрийских притонах, и не разглядит истинной правды.
Сальвидиен передал таблички с записями советникам. Он ожидал, что Демохар заявит о переносе заседания, но тот всего лишь объявил перерыв. Причем судьи даже не покинули своих мест. Потому пришлось оставаться на местах и тяжующимся. Советники читали отчеты и переговаривались вполголоса. Опилл что-то неустанно нашептывал на ухо Евтидему. Когда судебный прислужник спросил Сальвидиена, не угодно ли ему чего-либо, адвокат сказал, что хотел бы освежиться. Слуга принес ему воды, чуть подкрашенной вином – такой напиток особенно хорошо утолял жажду. Поднимая чашу, Сальвидиен поймал взгляд Евтидема, устремленный на него – жалобный и в то же время настолько исполненный ненависти, что, если бы взгляды могли отравлять, решил адвокат, он тут же и упал бы замертво. Сальвидиен усмехнулся и осушил чашу до дна.
Опилл продолжал шептать. Наконец Евтидем что-то обронил в ответ. Однако Евтидему не было слышно, что он сказал.
Демохар поманил прислужника, и тот принес прохладительного также и судье. Опрокинув чашу в глотку, он провозгласил.
– Перерыв завершен. Суд ознакомился с документами, предъявленными адвокатом ответчицы, и находит их убедительными. Продолжаем прения сторон.
Опилл поднялся.
– Высокочтимый Демохар! Почтенное собрание! Мой доверитель предлагает прекратить бесполезные дебаты о безбожии, колдовстве, недостойном чьем- либо поведении и стоимости имения Гортины, и тому подобных вещах, интереса не представляющих, и вернуться к вопросу о возмещении денежного долга сенатора Петина – либо его наследников – Апронию Евтидему. Это позволит нам закончить дело, не нанося большого ущерба стороне ответчицы.
– Вернуться к вопросу о возмещении денежного долга? – вкрадчиво спросил Сальвидиен. – В каком кабаке тебя обучали юриспруденции, несчастный? Или в Арете уже не действуют имперские законы? Извольте взглянуть, о судьи – перед вами лежит обвинительное заключение, подписанное истцом. Где в нем хоть слово о денежном возмещении долга? Нет, оно толкует лишь о том, что представитель истца ныне называет бесполезными вещами. А всякому, имеющему понятие о законах, известно – после того, как обвинение подписано, ничто в нем не может быть изменено. И ничего не должно быть добавлено. Если это неведомо Опиллу, то он – негодный адвокат. Если же он про сие слышал, следовательно, сознательно призывает нарушить закон. Впрочем, для него одним нарушением больше, одним меньше – какая разница! Или он расчитывал, что я растеряюсь, и процесс пойдет по второму кругу! Так вот, мудрые судьи и уважаемое собрание, возвращаться нам – не к чему. Апроний Евтидем не зря умалчивал в начале разбирательства о деньгах. и отводил глаза суду, толкуя о вымышленных преступлениях Лоллии Петины. Ибо покойный сенатор Петин ничего ему не задолжал, а значит, не задолжала и его вдова. Сейчас Евтидем заметался, ища любой возможности выпутаться из ловушки, куда он сам себя завлек, и надеется, что я сумею привести доказательств его лживости. Но сторона ответчицы к этому готова! – Сальвидиен подозвал Руфа и вынул из ларца переданные ему Лоллией расписки. Не зря он брал их с собой на каждое заседание. Чутье не обмануло – они все-таки пригодились. – Сенатор Петин, не стану спорить – и моя доверительница также никогда не отрицала данного обстоятельства ,
