брал взаймы у истца, однако полностью вернул ему долг. Об этом неопровержимо свидетельствуют расписки, которые много лет, вместе со всеми документами покойного супруга, бережно сохраняла Лоллия Петина! Сколько бы не минуло лет, рука различима ясно. Сличите и скажете – это все та же вялая и расслабленная рука, что обвинительное заключение подписала!
Сальвидиен, не доверяя документов прислужнику, сам прошествовал к судье и вложил расписки в руки Демохара. И повернулся к собравшимся.
Граждане Ареты любили эффектные зрелища, и это зрелище им понравилось. Зал разразился аплодисментами, но, в отличие от актера на сцене, адвокат не имеет права раскланиваться перед публикой. Поскольку успех у толпы еще вовсе не означает, что он победил – Сальвидиен сам втолковывал это гостям Лолии Петины. Он не может позволить себе ни минуты расслабления. Слишком многое зависит от исхода дела, о чем Луркон его заранее предупреждал.
Сальвидиен вновь повернулся к судье. Тот передал расписки советникам, но они даже и не трудились делать вид, будто изучают документы. Наконец Демохар сделал знак прислужнику, и тот ударил в гонг. Судья посмотрел из-под тяжелых век на внимающих сограждан.
– Обычно, перед тем, как вынести суждение, мы объявляем перерыв, дабы каждый из советников высказал свое мнение. Но на сей раз мнение совета и мое едины, и я выношу приговор без промедлений. Итак, слушайте, граждане Ареты: суд рассмотрел обвинения в безбожии, волховании, недостойном поведении и пособничестве убийству, выдвинутое Апронием Евтидемом против Лоллии Петины… – здесь последовала профессиональная, и видимо, неосознанная пауза – … и нашел их несостоятельными. Претензии истца на имение Гортины, принадлежащее вышеуказанной Лоллии Петине, отклонены. Апрония Евтидема совет обязывает уплатить судебные издержки. Слава богам и гению императора!
Четверка лошаков споро бежала по хорошей мощеной дороге, а подушки, разложенные по сиденьям, умеряли тряску. Настолько, что клонило в сон. Тем более, что натянутое над повозкой полотно избавляло путников от изнурительной жары. Глаза у Сальвидиена закрывались, и содержание рассказанной Фениксом игривой повестушки он пропустил мимо ушей. Кажется, там шла речь о глупом торговце, его ядреной супружнице и молодом повесе- горожанине.
– Твоя побасенка, премудрый Феникс, устарела еще во времена царя Ареты, – капризно молвила Петина.
– Тебе нелегко угодить, высокоученая госпожа. Любая повесть, подчерпнутая из книг, оказываете тебе известной. Но, коли хочется услышать что-нибудь новое, я могу сложить несколько отличных эпиграмм на Евтидема…
– О, пощади его! – в притворном ужасе воскликнула Петина. – Он и так сражен судебным приговором, – не добивай же его смертоносными стрелами своей поэзии.
Хотя Феникс обычно стремился льстить покровительнице, он не удержался, чтобы не съязвить:
– Это как-то не по-имперски, госпожа моя – не добивать сраженного противника.
– Напротив, вполне по-имперски. Как это сказано: «силой смиряй непокорных, яви покоренному милость», – заметил Апиола, ехавший справа от повозки. Рыже-чалый жеребец плясал под седлом, но Апиола сдерживал его уверенной рукой.
Иногда Сальвидиену казалось, что приличия ради ему тоже следовало бы поехать верхом. Но он не любил верховой езды, и не поднимался в седло без крайней надобности. Кроме того, он уже убедился, что отношения с приличиями у Петины вполне свободные, и в данном случае она отнюдь не попирала местных нравов. В метрополии дамы ее ранга передвигались на большие расстояния только в носилках, в крайнем случае конных. В Арете благородной матроне дозволялось ездить в повозке, запряженной не только лошадьми или мулами, но даже волами. Впрочем, волы Петине не подходили. Не из-за отсутствия изящества в данном способе передвижения, а в его медлительности. Она не хотела затягивать поездку, и придорожные гостиницы ей претили. Петина выехала из Сигилларий рано утром, собираясь сделать в пути пару коротких остановок, дабы передохнуть и подкрепиться, и прибыть в Гортины к ночи.
Из своего неизменного окружения она выбрала себе в спутники Феникса, Апиолу – и еще пригласила Сальвидиена. Поскольку предстояла охота, такой выбор несколько озадачил адвоката. Он еще понимал отсутствие Стратоника, каковой представлялся слишком изнеженным и аристократичным. Но Вириат был бы на охоте вполне уместен, да и верхом наверняка ездил лучше, чем кто-либо из собравшихся. Однако Петина его не позвала. Случайно ли?
Сальвидиен подумывал о том, правильно ли он поступил, приняв приглашение. Петина расплатилась с ним без скупости, и намекнула, что желала бы воспользоваться его услугами, как адвоката, в будущем. Но Сальвидиена никогда не прельщала роль домашнего юриста при богатом покровителе (неважно, мужчине или женщине). Конечно, она устроили бы многих его собратьев, ибо сулила достаток и спокойную жизнь. Но для самолюбия Сальвидиена этого было недостаточно. Не для того он уехал из Столицы в провинцию. Кроме того, он любил разнообразие. Карьера судебного оратора была ему более по нраву. А теперь, после блестяще выигранного дела, у него появились неплохие перспективы. Стоило ему появиться на публике, как его приветствовали чрезвычайно любезно, расспрашивали о дальнейших планах, и он уже получил несколько достаточно лестных предложений. В связи с этим тратить время впустую на загородные поездки не хотелось. Однако, поразмыслив, Сальвидиен пришел к выводу, что отказ был бы невежлив, и являл бы пример неблагодарности – ведь именно благодаря Петине он сумел добиться нынешнего успеха. К тому же это могло бы вызвать недовольство Луркона, а Сальвидиен еще не мог позволить себе пренебрегать его благорасположением.
И вообще, неплохо было бы взглянуть на пресловутые Гортины, за которые он так героически сражался…
Он не взял с собой никого из прислуги – Петина убедила его, что в этом нет необходимости. С ней самой в повозке ехала одна из ближних рабынь – гибкая смуглая уроженка Таргиты, с черными и скользкими как ужи, косами. Она сидела, свернувшись, на дне повозки, у ног госпожи, готовая по ее знаку обмахивать хозяйку веером или подать какое-нибудь лакомство. Еще две служанки – Дорион и Кидна (кудрявую Салампсо Петина не взяла), ехали во второй повозке вместе с поваром и виночерпием. Кроме того, обоз окружало еще шестеро рабов-охранников, все верхами – возглавлял их Смикрин, также исполнявший в хозяйстве Петины обязанности главного конюха – он ехал впереди обоза. Считалось, что дороги в провинции, по крайней мере, вблизи Ареты, вполне безопасны, но на Петину напали, можно сказать, в городской черте, и пренебрегать мерами безопасности не стоило. Сопровождали путников также двое слуг Апиолы, которому достоинство рода не позволяло разъезжать в одиночку, и разумеется, Гедда с собаками. Она ехала слева от господской повозки на серой кобыле. Поверх своего обычного короткого платья она накинула грубый плащ с капюшоном из некрашенного холста, а на ногах, взамен простых сандалий, которые она носила в городе, были короткие сапоги – пероны. Собаки бежали рядом, и от того, что они были не на сворке, наблюдателю могло стать не по себе. Однако Петина не обращала на это обстоятельство никакого внимания. Привыкла, наверное.
Заслышав короткий свист, Сальвидиен, сидевший напротив Петины и спиной к вознице, увидел, как сука Аллекто, не разбегаясь, прыжком взлетела на спину лошади, причем та лишь вздрогнула и мотнула головой, но не сделала попыток шарахнуться или подняться на дыбы. Гедда, бросив поводья, подтянула собаку за загривок, устраивая ее поудобнее перед собой и погладила по голове. Жуткая черная морда легла на сгиб ее руки.
– На что ты смотришь? – спросила Петина. – А, вот что тебя смутило! Видишь ли, друг Сальвидиен, бравроны могут хорошо бегать, но все же уступают в выносливости лошадям. А я не желаю, чтобы из-за собак мы задерживались в пути. Поэтому и приходится временами их подвозить… Конечно, зрелище получается не слишком красивое, но, сдается мне, наш друг Феникс стал бы возражать, если бы я усадила собак в повозку.
– Не всем дано быть такими храбрыми, как ты, госпожа, – проворчал поэт. – Что поделать, я не принадлежу к гордой расе завоевателей мира, но всего лишь к древнему народу любомудров и служителей прекрасного.
– Не сердись, мой Феникс, – рассмеялась Петина, – и не усматривай в каждом моем слове оскорбление своей гордости.
– Ничего, – иронически заметил Апиола, – я знаю прекрасное лекарство от его раненой гордости. Сытный обед, глоток вина – и дух поэта снова готов воспарить к небесам.
– О, ты устыдил меня! Полдень давно миновал, а я угощаю своих гостей одними разговорами.
Смикрин был послан искать подходящее место, чтобы становиться. Петина ни за что не остановилась бы в продымленной харчевне(чего, наверное, больше всего жаждал Феникс), она предпочитала обедать вдали от посторонних глаз, где-нибудь на живописной лужайке, окруженной грабами или платанами, вблизи прозрачного ручейка. Когда такое место нашлось, слуги расстелили на траве ковры, набросали подушки, разложили салфетки и принесли корзины и блюда. Промедления не последовало – кушанья подавались уже горячими – они разогревались в пути на походной жаровне, следовавшей на второй повозке, вино же охладили в ручье. Гедда на сей раз находилась вдали от обедающих – она кормила собак.
За обедом вновь зашла речь о недавнем процессе, и Петина не преминула похвалить ораторское искусство Сальвидиена, несомненно, обратившее ход дела в его пользу.
– Если ты и впрямь хочешь кого-то благодарить, – ответил он, – то благодари Феникса. Если бы он не рассказал мне об этом Ламприске, то я мог бы сколь угодно долго обрушивать на головы судей потоки своего красноречия – вряд ли дело решилось бы так удачно.
Поэт самодовольно хмыкнул.
– Безусловно, показания Ламприска были очень важны, – сказал Апиола, – но и тебя, друг Сальвидиен, чутье не обмануло – хотя бы в том, кто явится источником полученных для тебя сведений…
– Меня удивляет, – продолжал Сальвидиен, – что Евтидема не подвергли инфамии. Занятия скоморошеством входят в разряд проступков, за которые полагается лишение гражданской чести.
– По имперским законам – да, – подтвердил Апиола, – но, как ты наверняка заметил, в Арете несколько более вольные нравы. То, что за морем считается непростительным, здесь сравнительно легко забывается. Городские советники, спору нет, осуждают Евтидема, но многие связаны с ним торговыми или денежными обязательствами, и постараются забыть его позорное прошлое.
– Бьюсь об заклад, – подхватил Евтидем, – что месяца через два – да что там, раньше, он снова начнет хорохориться. Нет, боги свидетели, я этого так не оставлю. Не эпиграмму, сатиру я на него напишу… «О бесстыдном старике, проповедующем чистую жизнь». Или что-нибудь в этом духе.
– Вижу, что тебя бесполезно отговаривать.
– Увы, я твой слуга, благороднейшая госпожа моя, но прежде всего – я слуга своей музы.
Далее дорога пошла кверху, и местность стала меняться. Грабовый лес, рощи земляничных деревьев и можжевельники сменили каменные дубы и черные сосны. Но потом вновь начались обширные сады, чаще стали встречаться крестьянские повозки.
Они прибыли в Гортины, как и предвидела хозяйка, с наступлением вечера, и слишком утомленные в пути, чтобы собираться для общей трапезы. Слуги препроводили каждого в отведенные ему покои, где можно было вымыться, переодеться, отужинать и спокойно отойти ко сну. Остальное – что бы под этим не подразумевалось – было оставлено на будущее.
– Если бы только мясо! – рассказывал Смикрин. – И рыбу, и яйца, и простоквашу – все они едят! Сейчас-то мяса побольше, а пока щенками были – хлебали и кашу и молоко. Они тогда еще на арене не жили, а как прочие, при псарне – идешь, бывало, мимо, видишь, как она их кормит, а они по глупости морды отводят, и думаешь – эх, лучше сам бы съел, – а ведь все мы, по милости доброй госпожи, не голодаем. Но она дела не бросала, потчевала. Другая за детьми родными так не ходит, как эта варварка – за собаками.
Еще бы, ведь от ее усердия зависит ее жизнь, – подумал Сальвидиен, но разъяснять этого словоохотливому рабу, разумеется, не стал.
