И все ж она спросила:
— Матушка… тебе боязно?
Ингебьерг, дочь Йона, покачала головой.
— Нет, господь бог сподобит нас отстоять свои права, ибо мы стоим за правое дело.
Заметив страх на лице дочери, она добавила с улыбкой, которая Ингунн не понравилась, улыбкой странной и лукавой.
— Видишь ли, дочь моя, нам улыбнулось счастье: король Магнус преставился по весне. А Колбейн говорит: у нас есть родичи и други среди мужей, что ныне будут полновластными правителями в стране. Правда, среди власть имущих немало и таких, кому по душе Маттиас, — ты помнишь, каков он из себя? Ах нет, ты не можешь помнить; он ростом не вышел, Маттиас-то… Хотя многие думают, что ему не мешало бы стать еще на голову короче. Королева Ингебьерг всегда его терпеть не могла. Уж поверь мне, иначе не сидел бы он в своем Бириде, когда все рыцари да бароны съехались в Бьергвин, где будет короноваться молодой король.
Она говорила без умолку, пока они шли вдоль плетней. Ингунн неудержимо захотелось рассказать матушке про Улава, сына Аудуна. Но она понимала: Ингебьерг так погружена в собственные думы! И не пожелает слушать ни о чем другом. Все же она не смогла удержаться и сказала:
— Не правда ли, худо, что Улав не успел забрать свою секиру?
— Да уж, отец твой порадел о том, чтобы все мужи, коих он взял с собой, были вооружены как подобает, — ответила хозяйка. — Стейнфинн не хотел брать с собой мальчонку, да тот выпросился следовать за ним… Вижу, ты зябнешь, — немного погодя сказала Ингебьерг. — Надень-ка плащ…
Плащ Ингунн все еще висел в материнском покое, — она не удосужилась сходить за ним за эти две недели, а когда ей надо было потеплее одеться, она брала праздничный плащ Улава. Ингебьерг пошла с нею за плащом. Она раздула жар в очаге и зажгла фонарь.
— Мы с твоим отцом всегда переходили летом в этот большой стабур; спали бы мы там в ту ночь, когда наехал Маттиас, так он не застиг бы Стейнфинна врасплох. Нам безопаснее ночевать тут, покуда Стейнфинн не добудет охранной грамоты.
У большого стабура не было наружной лестницы, ибо там обычно хранили драгоценности хозяев и домочадцев. Из подклети на чердак вела приставная лестница. Не часто случалось Ингунн бывать здесь; даже самый воздух верхней горницы настраивал ее на праздничный лад. Здесь хранились меховые одеяла, кожаные мешки и мешочки с пахучими пряностями; все, что висело под потолком, придавало горнице уют. Вдоль стен стояли большие сундуки. Ингунн подошла к сундуку Улава и посветила на него фонарем — сундук был резной, светлого липового дерева.
Ингебьерг распахнула дверь в крытую галерейку. Велев дочери посветить ей, она вытащила из кровати все, что было там свалено, и стала рыться в сундуках и ларцах. Потом, бросив на пол вещи, которые держала в руках, она вышла на галерейку. Месяц уплыл уже далеко на запад, и свет его золотым мостом повис над водой. Месяц медленно опускался на тяжелые синие стаи туч — отдельные хлопья отрывались от них, плыли навстречу месяцу, золотясь в его лучах.
Ингебьерг снова вошла в горницу и начала рыться в сундуках. Она вытащила длинное женское шелковое платье — зеленое, с тканым узором из желтых цветов; при свете фонаря платье стало похоже на желтеющие осинки.
— Это платье я хочу подарить тебе…
Ингунн присела и поцеловала материнскую руку. Шелковой одежды ей никогда прежде не доводилось носить. Из маленького ларца моржовой кости Ингебьерг вытащила зеленую бархатную ленту, тесно усаженную розочками из позолоченного серебра. Она положила ее на темя дочери, потом слегка сдвинула на лоб и скрепила концы ленты под волосами на затылке.
— Ну вот! Красавицей, какой обещала стать, когда была мала, ты не стала, но нынешним летом ты расцвела и снова похорошела. Можешь носить эту вязеницу — ты ведь уже на выданье, моя Ингунн.
— Да, об этом мы толковали с Улавом, — сказала, набравшись храбрости, Ингунн. Она невольно старалась говорить как можно спокойней и равнодушней.
Ингебьерг глянула на нее — обе они сидели на корточках перед сундуком.
— Вы с Улавом?
— Да! — Ингунн по-прежнему говорила спокойно, скромно опустив ресницы.
— Мы уже не малые дети и можем со дня на день ожидать, что вы пожелаете завершить старый сговор о нашем обручении.
— О, этот сговор не столь уж прочен, чтобы его нельзя было бы порушить, ежели вы сами того не пожелаете. Неволить вас мы не станем.
— Да нет, мы всем довольны, — смиренно сказала Ингунн, — и толковали о том, что отцы наши позаботились о нашем благе.
— Вот как! — Ингебьерг задумчиво смотрела перед собой. — Да, авось образуется. Тебе сильно люб Улав? — спросила она.
— Да, видно, люб! Мы так давно знаем друг друга, и он всегда был добр к нам, детям, а вам — покорен.
Ингебьерг задумчиво кивнула.
— Мы со Стейнфинном не знали, что вы помните про этот сговор или еще думаете о нем. Ну, да авось все образуется — так либо этак. Вы еще очень молоды и, верно, не могли еще крепко полюбить друг друга… А он хорош собой, Улав. Да и Аудун богатое наследство оставил.
Ингунн рада была бы еще поговорить про Улава, но видела, что мать снова погрузилась в свои думы.
— Ехали мы с твоим отцом по безлюдным тропам, когда переваливали через горы, — сказала она. — Из Ворса поднялись на плоскогорье, а потом спускались самыми дальними долами. В горах лежал еще снег. В одном месте нам пришлось прожить неделю в каменной хижине. Она стояла у самой воды, и туда спускался с гор ледник — по ночам мы слышали, как ломается и трещит лед на озере. Стейнфинн пожертвовал золотой перстень со своей руки в первую же церковь, что попалась нам по пути, когда мы спустились вниз, — а то был день, когда служили молебен. Бедняки в тамошних горных селениях таращили на нас глаза — мы удрали верхом из города в чем были и расхаживали в праздничном платье. Оно порядком поизносилось, но все равно… никогда ничего подобного в здешней долине не видывали. Но я была донельзя измучена, когда Стейнфинн привез меня как невесту к себе домой, в Хув. Тогда я уже носила тебя под сердцем…
Как зачарованная смотрела Ингунн на матушку. При слабом свете фонаря, стоявшего меж ними на полу, она увидала, что матушка как-то чудно улыбается. Ингебьерг погладила дочь по голове, провела рукой по ее длинным косам.
— А ныне ты уже совсем подросла.
Она поднялась, дала девушке большое вышитое покрывало и велела встряхнуть его с галерейки.
— Матушка! — вдруг громко закричала Ингунн.
Ингебьерг выбежала к дочери.
На дворе было светло почти как днем, а небо в самой вышине — блеклое и ясное, но низко над землей стлались тучи и туман. По другую сторону озера, на северо-западе, полыхал страшный пожар, озаряя багровым пламенем мглистый воздух далеко окрест. Черный дым клубился и, уносясь прочь, смешивался с туманом над поросшей лесом горной грядой, сгущая и затемняя его. Порой, когда он взметывался ввысь, виделся и сам огонь, но горящая усадьба оставалась скрытой за лесной чащобой.
Мгновение мать и дочь стояли, неотрывно глядя на пожар. Ингебьерг не вымолвила ни слова, а Ингунн не смела говорить. Потом хозяйка вернулась в горницу — вслед за этим дочь увидала, как Ингебьерг бежит по туну вниз к летнему дому. Оттуда выскочили две служанки в одних рубахах и помчались вниз по склону к изгороди туна. Потом появилась Тура — ее распушенные светлые волосы развевались на ветру. И сама Ингебьерг — она вела двух маленьких сыновей, а за ними шли и все остальные женщины из усадьбы. Их крики и толки доносились наверх к Ингунн. Но когда они явились в верхнюю горницу и подняли здесь шум, она тихонько выскользнула из большого стабура. Опустив голову и скрестив руки, она, закутавшись в
