— Выкупите меня, господин Урлих, у вас холопкой быть приятнее; у Демидова страшно! — просила она.
В последний вечер девушка пришла стелить гостю постель и горько плакала.
— Убьет меня Демид! Ой, убьет! — пожаловалась она.
Он промолчал. Служанка степенно отошла к двери, почтительно поклонилась:
— Прощай, барин…
За дубовой дверью затихли ее шаги; Урлиху стало горько, он повалился лицом в пуховик и терзался всю ночь.
Для отъезда столичного офицера Демидов предоставил свою колымагу, обитую бархатом; два конных пристава охраняли Урлиха. Никита Никитич, важно одетый, сидел в кресле посреди двора, провожал гостя:
— Добрый путь господину офицеру. Кланяйтесь от меня царице-матушке, их неусыпными попечениями держатся наши заводишки.
Демидов посмотрел вслед колымаге и сказал сердито:
— Освободились от соглядатая…
На запрудье, на огородах, в синем сарафане стояла черноглазая служанка.
На дороге улеглась пыль; она вздохнула, и крупная слезинка покатилась по ее щеке…
После немалых трудностей добрался Урлих до Москвы. Дорогой донимали осенние дожди, проселки утопали в грязи, вздулись реки. Ломались колеса, рвались постромки, подолгу приходилось стоять у кузниц да в почтовых ямах. В Москве офицера поджидал приказ: Урлиху свыше давался совет пожить в Москве и не торопиться в Санкт-Питербурх. Урлих понял, что ослушание грозит опалой. Делать было нечего, офицер остановился в Замоскворечье у дальней родственницы. В Москве жизнь шла вяло, замоскворецкие улицы рано затихали; от разбойников и татей ворота и калитки запирались на крепкие запоры с заходом солнца. Родственница Урлиха была старая глухая дева; ей доходил восьмой десяток. От тоски господин Урлих неумеренно прикладывался к бутылям и жаловался старухе:
— В демидовском царстве народ живет по-каторжному. Демидов грозен: сам и пушки льет, и деньги чеканит, и расправу чинит. Когда захочет — губит народ. Я государыне о сем доложить жажду, а меня на Москве держат…
Старуха подслеповатыми глазами посмотрела на молодца и прошамкала:
— И, батюшка, не лезь лучше, не лезь, оно спокойнее. С богатым не судись, батюшка, с сильным не борись… Нажалуешься и сам не рад будешь. Молчи да живи! Лежачий камень и тот мохом обрастает, батюшка, вон оно как!
В Москве Урлих прожил до санного пути и возвратился в Санкт-Питербурх, когда указом государыни дело о злоупотреблениях Демидовых было прекращено.
Урлиху же предложили обратиться к исполнению обычных дел; этим все и окончилось…
5
Девка-чернавка сбежала от Демидовых к отцу, доменщику Гордею. Никита Никитич был зол, грозил:
— Никуда от Демидовых не сбежишь. От нас ни одна козявка не бегала.
Параличный хозяин приказал Щуке:
— Приведи!
Вечером приказчик пришел к литейщику. В пасти высоченной домны пылал жадный огонь; черные, закопченные сажей стропила и крыша озарялись багровым отсветом. Потные голые рабочие с потемневшими лицами суетились возле печи.
Перед домницей стоял доменщик Гордей и, насторожив ухо, слушал клокотанье в ней. Расплавленная лава ослепляюще светилась. Литейщик был широкоплеч, мускулист, с подпаленной густой бородой и черными глазами. Увидев Щуку, работный угрюмо отвернулся и, как будто не замечая его, уставился в жадный зев домны.
Палила невыносимая жара. Щука покосился на багровое пламя и, ероша бороду, крикнул:
— Небось тепло?
Гордей отмалчивался.
— Вот что! — хлопнул по голенищу плетью приказчик. — Пошто твоя дочь от хозяина сбегла? Гони немедля! Понял?
Доменщик сердито поглядел на демидовского холуя и снова перевел глаза на огненную пасть чудища.
— Ну, — прохрипел Щука. — Гони!
— Чего «ну»?
А про себя подумал: «Момент, и золы от пса не останется».
— Заберем, ежели по добру не хочешь! — крикнул Щука и повернулся к выходу.
Доменщик, опустив плечи, молчал; только сжимались и разжимались кулаки…
К вечеру демидовские холопы пригнали сбежавшую девушку в покои к хозяину. Потупив глаза, она стояла перед Никитой Никитичем. Демидов прищурил глаза, спросил слащаво:
— Почему сбежала, красавица?
Девушка молчала, хозяин ударил рукой по столу.
— Ты вот что, — приказал он строго служанке, — иди, постелю мне готовь.
Она опустила голову, зарделась.
— Ну, не мешкай, проворь!
Прислужница нежданно выпрямилась, глянула, словно ножом полоснула; затопала ногой:
— Без закону не пойду на грех. Не пойду!
— Экось крапива какая. Погоди ж ты! — прикрикнул Никита.
Он пригрозил ей:
— А ежели засеку?
— Ну и секи!
Демидов позеленел, схватил прислужницу за платье, рванул; девушка стояла на своем:
— Не пойду!
— Не баба, а черт! Ишь ты! — Никите вдруг понравилось такое упорство, но отступать было поздно; хоть служанка и крепко по нраву пришлась, а высечь надо за упрямство.
На грозный хозяйский зов прибежали послушные холуи и стащили непокорную в допросную. На скамье под розгой девка не сдалась, кричала:
— Секи, пес! Без закону не пойду.
Горемычную отстегали крепко. Пересиливая боль, она еле поднялась. Никита улыбнулся:
— Кобылка с волком тягалась, только хвост да грива у ней осталась!
Избитая глянула на хозяина с ненавистью. Демидов закусил губы, заложил руки за спину и покачал головой:
— Ишь ты упрямица.
До полуночи в хозяйских хоромах светились яркие огни. Демидов погнал нарочного за попом.
Барские посланцы выволокли седенького худущего попика из постели и в одной исподней рубахе и в портках представили хозяину.
— Ты вот что, поп, — повел злым взглядом Никита. — Приготовься разом венчать и отпевать. Ризы!
Попика облачили и повели в большую горницу. Шел он ни жив ни мертв…
Днем на шахте в мокрой дудке обвалом придавило безродного рудокопщика. Бездыханное тело извлекли из-под каменных глыб и бросили под навес, прикрыв из жалости соломой. По указу хозяина
