мертвеца доставили в хоромы, усадили в кресло. Мертвец почернел; нос заострился; сладковатый тошнотворный душок мертвечины наполнял горницу.
Ввели служанку; она увидела мертвеца и задрожала вся. Демидов без парика сидел посреди горницы.
— Ну, поп, венчай девку с горщиком.
— Батюшка! — Поповская бородка задрожала, глаза заюлили; поп брякнулся в ноги Демидову.
Злые глаза Никиты потемнели, пригрозил:
— Венчай, поп, девку с горщиком — сто целковых. Откажешься — в плети! Ну-кось!
Голос у попа от страха дрожал. Девицу поставили рядом с креслом. Щука затеплил восковые свечи: одну сунул в распухшую руку покойника, другую — девке.
— Как звать-то? — спросил попик, не глядя на служанку.
Она молчала.
— Ты что же? — толкнул ее в спину Щука. — Зовут ее Аксинья, а этого, — ткнул в спину покойника, — Роман! Запомни, батя…
Над девкой и мертвецом холопы держали венцы, а у самих от страха дрожали поджилки…
За окном занимался синий рассвет, служанку повенчали с мертвецом.
— Погоди, еще не все! — Щука сгреб мертвеца за шиворот, оттащил в угол. — Теперь отпевай. Экое горе, от радости молодожен в одночасье отошел!
Поп стал снимать епитрахиль.
— Отпевай, слышь, что ли, батя?
Демидов насупился, глянул на попа. Седенький попик засуетился, снова надел епитрахиль и задребезжал и а пуган но:
— Упокой, господи, душу раба твоего…
Покойника наскоро отпели и унесли в подклеть.
— Ну вот и все! В контору заходи, батя. Вот ты, Аксинья, и мужняя жена.
Рассвело. По улице загомонил народ. Никита Никитич глянул в окно, на сизый свет, поежился.
— Поди-ка теперь стели постель, — приказал он Аксинье…
Солнце шло к полудню, когда Щука тихонько подошел к хозяйской горнице и стал прислушиваться. За дверью стояла тишина. Никита густо покашливал.
Довольный Щука подумал: «Сошло все по-доброму… Кхи, кхи», — холоп, прикрывая волосатой ладошкой рот, заперхал.
— Ну, кто там? Какой леший? — злым голосом спросил из-за двери Никита Никитич.
По голосу холоп догадался, что хозяин не в себе. Щука распахнул дверь. В кресле одиноко сидел Демидов; приказчик повел носом: «Как там девка? Чать, прохлаждается, холопка, на барской постельке».
У холопа от изумления раскрылся рот; ему не хватало воздуха. Горница была пуста, посреди пола валялся хозяйский парик. Только тут заметил приказчик: обрюзглое лицо хозяина исцарапано, под глазом синеет добрая метина. Горный ветер барабанил рамами раскрытого окна. Щука со страхом смотрел в глаза хозяину.
Демидов сердито засопел, молча отвернулся, чтобы не видеть лица своего заплечного.
— Сбежала, подлюга! — вскипел Щука и сжал кулаки.
В тот же вечер по указу Никиты Никитича холоп Щука пошел к домне. Гордей, увидя варнака, потемнел, насупил брови. Домна жарко пылала ровным пламенем, освещая закоптелый навес.
Щука подошел вплотную к Гордею, тронул за плечо:
— Где Аксинья? Айда со мной!
Работный сгреб с плеча холопскую руку, отбросил:
— Уйди, сейчас буду пускать лаву!
Он сумрачно повернулся и пошел наверх к жерлу. Щука не отставал и шел следом:
— Слышь, что ли?
Из пасти домны летели искры. Печь тяжко, прерывисто клокотала.
— Ну что? Аль не видишь, голова? Чего лезешь?
Гордей, расставив ноги, угрюмо смотрел в жерло домны. Щука опять тронул его за плечо, скрипнул зубами:
— Идем!
— Уходи подале от греха, уходи! — быстро блеснул глазами Гордей.
Щука глянул в лицо работного и ужаснулся: оно было неузнаваемо. С глазами, наполненными ненавистью, доменщик, как завороженный, медленно надвигался на Щуку. Подпаленная борода Гордея багровела в отсветах пламени. Сухими, потрескавшимися губами он шептал что-то…
Щука понял все и стал пятиться:
— Ты что же это, а? Ты что ж это?
— Уйди, Христа ради! — доменщик взмахнул руками, схватил Щуку.
— Люди-и-и…
Щука вцепился в горло противнику и заорал.
— Ты так? — Гордей с хрустом оторвал холопскую руку от горла, схватил Щуку поперек и поднял над собой.
В секунду Щука увидел широкое клокочущее жерло домны, бегущих рабочих; надрывая глотку, крикнул:
— Пусти, слышь, пусти! Озолочу!
— Молчи, гад…
Доменщик уверенно подошел и сбросил Щуку в клокочущее жерло.
Над домницей взметнулся и рассеялся легкий парок. Рабочие онемели. Гордей поспешно сошел вниз; не оглядываясь он пригрозил:
— Не трожь меня! Загублю!
Доменщик Гордей и его дочка с той поры как в воду канули.
6
Акинфий Демидов все еще пребывал в Санкт-Питербурхе и дивился тому, какая большая перемена произошла в нравах и делах с той поры, как скончался царь Петр Алексеевич. При нем люди жили сурово, умеренно и помышляли о делах. Санкт-Питербурх вырастал среди вересковых болот, на топях: в такой работе человек жесточал; в новую гавань приходило много иноземных кораблей; жили торговые люди торопливо, суетно, как на великом торжище. На петровских ассамблеях за должное почиталась простота в обращении и в нарядах. В только что отстроенном городе дома не отличались обширностью; жили просто. Часто в той горнице, в которой только что отобедали, убирали столы, подметали полы веником, несмотря на стужу, — ассамблеи происходили только зимой, — раскрывали окна и проветривали; тут и танцевали. Царь жил просто, не любил роскоши.
При царице Анне Иоанновне все изменилось. Знать в Санкт-Питербурхе жила шумно, изысканно. При дворе праздник сменялся праздником, балы шли за машкерадами; все блистали на них неслыханной роскошью, дорогим платьем. Анна Иоанновна не пропускала ни одного пустячного случая для развлечения. Царицу окружали иностранцы, большею частью курляндские немцы. Курляндец Бирон, пожалованный в обер-камергеры, украшенный лентами и орденами, неотлучно находился при ней; все это сильно оскорбляло русское достоинство.
Демидов разъезжал по влиятельным лицам, ко всему приглядывался, прислушивался. Празднества и машкерады истребляли много денег, а их было мало: все вельможи с вожделением глядели на Демидова как на тугой денежный мешок. Однако Акинфий Никитич раскошеливался неохотно: размышлял и приценивал людей, — которые из них поустойчивее; все гнутся перед тобой, а завтра ты червь и
