самый смертельный воздух. Чего ради весьма при оных заводах почесть до единого человека находятся в хворости, из коих немалое число людей померло. Да и ныне весьма множество смертельно хворают, а именно болезнь главоболие, и оттого дневныя пищи лишаются и умирают. А некоторые, обнесением от того воздуха голов, вне ума падают и долго без всякого чувства лежат. Которые неблагополучные наемные работные люди, видя здесь в народе ежедневный смертельный упадок, причитая за язву, бежали с заводов и рудников с 400 человек… А как приказано нам еженедельно по куреням и дроводелам объезжать: народ так недоволен, непокоен, и волшебные башкирские дымы быть нам там не дозволяют…»
Это и решило судьбу заводов.
Никита Акинфиевич, сломив гордыню, приехал отговаривать брата от затеи. Никак не мог он примириться с потерею Невьянска, с которого и началось могущество Демидовых. Упорство брата Никиты, его просьбы еще больше раззадорили Прокофия: он дешево продал все заводы с прилегающими обширными лесами, землями, рудниками. Новый владелец их Савва Собакин не замедлил перебраться в невьянские хоромы Демидовых.
Узнав об этом, Никита Акинфиевич сказался больным и написал укоряющее письмо брату. Оно возымело обратное действие. Прокофий хвалился всем:
— На этот раз, кажись, изрядно досадил братцу! Ох, как мечталось ему воссесть в дедовском гнезде, в Невьянске!
Никита Акинфиевич решил увезти из Невьянска портрет деда. С этим намерением он и прибыл на старый демидовский завод, Савва Собакин, дородный купец с окладистой курчавой бородой, встретил Демидова весьма гостеприимно. Он охотно повел гостя по заводу и хоромам. У Никиты Акинфиевича болезненно сжалось сердце при виде родных мест и знакомых вещей. Купчина с веселым, самодовольным видом хвалился перед внуком Демидова:
— Одна слава, что заводишко! Ноне мы тут кадило по-настоящему раздуем, покажем, как надо ставить промысел.
Он повел гостя в знакомый полутемный кабинет, где все выглядело по-старому. Массивная дубовая мебель пережила своих первых хозяев. Старинные кресла с высокими спинками тянулись вдоль стен, перед узкими стрельчатыми окнами стоял все тот же стол. На вошедшего внука из темной рамы угрюмо и, казалось, укоряюще смотрел Никита Демидов.
Никита Акинфиевич с достоинством поклонился хозяину и открыл ему причину своего приезда.
— За недосугом ни я, ни брат мой до сей поры не собрались побывать здесь. Хочу ныне забрать портрет покойного деда, — сказал он и шагнул к портрету. Однако заводчик остановил его строгим голосом:
— То есть как это изволите толковать? Персона сия нами куплена с хоромами, рухлядью и прочим имуществом. Притом она тут к месту. Нет уж, сударь, не трудитесь! Была она тут, здесь ей и оставаться.
Никита Акинфиевич вспыхнул. Уязвленный купцом, он предложил:
— Извольте, я уплачу вам.
— Нет нужды в том, сударь. Пусть висит: лестно нам иметь портрет умного человека! — спокойно отозвался купец и пригласил Демидова к столу.
В старинном дедовском доме суетились старые Демидовские слуги, которые почтительно разглядывали былого хозяина. Никите Акинфиевичу стало не по себе, он отказался от обеда и с щемящей тоской уехал из своего родового гнезда, чтобы никогда больше не возвращаться в него.
Все постепенно отошли от Прокофия Демидова; остался он доживать дни бирюком в молчаливом московском доме. При отце скучала хилая Настенька, давно заневестившаяся. Прокофий терпеть не мог обедневших дворянчиков, засылавших свах с льстивыми предложениями.
«Не за дочку дворянин сватается, а о моем капитале помышляет», — рассуждал он, выпроваживая свах.
Настенька увядала, лила слезы.
— Ну чего вы, батюшка, выжидаете, сами видите; кому я вскоре нужна буду? — жаловалась она отцу.
— Жениха статейного подыскиваю! — признался он. — Нам с руки купчина, человек крепкий, в дородстве. Такой не позарится на твое добро.
— Папенька, увольте! — бросилась в ноги отцу Настенька и залилась слезами.
— Будет по-моему! — холодно отрезал Прокофий и, шлепая туфлями, удалился в свои покои.
Подавленная, обессилевшая Настенька забилась в свои светелки и не выходила к столу.
— Пусть постничает тогда! — решил отец и запретил слугам относить блюда в девичьи светелки.
Но на второй день в девушке со всей силой заговорил крутой демидовский нрав. В обеденный час, когда Прокофий Акинфиевич сидел за столом и с умилением предавался чревоугодию, в столовую ворвалась рассерженная Настенька.
— Ты что взбеленилась? Аль опять о женихах? — удивленно уставился в нее отец. — Купца пока не отыскал. Погоди чуток!..
Дочь, не сдерживаясь, затопала на отца.
— Не пойду за купца-хама! Не пойду! — закричала она исступленно, а у самой из глаз горохом покатились крупные слезы. — Лучше пусть будет первый встречный дворянин, нежели бородатый хам! — не унималась Настенька.
Прокофий утер губы, умильно разглядывал дочку.
— Эк, расходилась! Сразу видать демидовское семя! — Он улыбнулся и встал из-за стола. — Ну, коли так, будет по-твоему! Пусть первый встречный дворянишка и будет моим зятем.
— Батюшка! — кинулась к отцу девушка, но он отстранил ее и твердо пообещал: — Завтра будет тебе женишок!
На другой день по приказу Прокофия Акинфиевича на воротах московского дома слуги вывесили приглашение:
«В сем доме проживает дворянка Анастасия Прокофьевна Демидова. Не желает ли кто из дворян сочетаться с ней законным браком».
Москва только что пробуждалась от сна: поднимая густую пыль, дворники подметали пустынные кривые улицы, грохоча сапогами, по деревянным мосткам брели редкие торговки и мужики.
В восьмом часу на улице показался молодой чиновник. Одетый в поношенный мундирчик, он прижимал под мышкой изрядно потертый портфель, набитый бумагами. Это был, очевидно, департаментский писец.
Хотя молодой человек спешил к месту службы, глаза его оживленно бегали по окнам — не мелькнет ли там, часом, лукавое лицо девушки.
Поравнявшись с домом Демидова, чиновник внезапно замедлил шаг. Его внимание привлекло извещение, вывешенное на воротах. Сколько раз проходил он мимо хором знатного и чудаковатого заводчика в надежде увидеть его дочь, порой тоскливо глазевшую из окна. На этот раз счастье само лезло ему в руки. Он взволнованно прочитал удивительное обращение. Москва издавна полнилась слухами о чудачествах Прокофия Акинфиевича, но это очень озадачило чиновника.
«Нет ли в сем деле очередного демидовского озорства? — со страхом подумал он. — Пригласит гостем к столу, а сам посмеется, скличет холопов и отдерет как Сидорову козу. От сумасбродного миллионщика все станет».
Но тут в сердце молодца закрылась тревога, и он невольно вопросил себя: «А что, если опередили?»
Разжигаемый заманчивой приманкой, он быстро вынул носовый платок, смахнул им пыль с башмаков и робко постучал в ворота.
Перед ним тотчас распахнулась калитка. Стоявший у ворот Охломон низко поклонился гостю.
— Пожалуйте, сударь, ежели дворянин! — Приветливо пригласил он чиновника следовать за
