контейнер, на котором было крупно написано ФИЛБИ, стоял рядом с ящиком, где находились вещи американского журналиста, только что высланного из СССР.
Наш контейнер был таким огромным, что пришлось открыть его прямо на улице у входа в наш дом. Небольшая группа бабушек, наблюдая одним глазом за своими внуками, созерцала с большим любопытством распаковку моего бахрейнского сундука, бронзового подноса, восточных ковров, пятидесяти картин, всевозможных маленьких столиков и большой коллекции всяких предметов домашнего обихода. Сам контейнер мы продали под гараж, поскольку дерево стоит в Москве очень дорого и его трудно было достать. К этому времени наша квартира начала терять свой суматошный вид и стала все больше походить на наш старый дом в Бейруте. В бывшей столовой я устроила себе студию, а гостиная расцвела и ожила с помощью цветов, книг и птиц.
Когда мне понадобилось развесить картины, я позвонила управдому и попросила его прислать рабочих, чтобы вбить гвозди в цементные стены. В тот же вечер пришли два человека, которым Ким, пребывавший в товарищеском настроении, предложил перед работой выпить немного водки. Это была ошибка. Почти ни один гвоздь не попал в мои отметки. Зато через два часа, выпив еще одну бутылку, рабочие сумели правильно вбить все гвозди и развесить по местам все картины.
Прошло несколько месяцев, прежде чем я полностью осознала, под каким строжайшим контролем мы находимся. Русские не собирались рисковать. Я не совсем понимала, чего именно они боятся, пока Ким не намекнул, что, по их мнению, англичане, а возможно, даже ЦРУ, могут попытаться его убить, если смогут его найти.
В результате нам разрешили передвигаться в исключительно ограниченном кругу. Нас изолировали от дипломатов, изолировали от прессы. Даже маленькая группа западных изгнанников, с которыми нам было разрешено встречаться, казалась мне какой-то компанией теней. Мы видели их только изредка, да и то я не узнала толком никого из них. Когда мы попросили встретиться с нашим близким другом, корреспондентом Би-Би-Си Эриком де Мони, русские ответили: «В другой раз».
Даже Сергей, опекавший нас с первых дней приезда, все еще сохранял осторожность, хотя всегда был вежливым и предупредительным. Он никогда не приглашал нас к себе домой. Мы так и не познакомились с его женой, хотя однажды встретили его маленькую дочь, которая ехала вместе с нами на ноябрьский парад.
Моя жизнь становилась ужасно одинокой. Я была вынуждена чаще видеться с Мелиндой Маклин, которая мне не особенно нравилась. Другим «западником», с которым я часто виделась в тот год, была Хильда Перхам, миловидная английская коммунистка, работавшая в англоязычной газете «Москоу ньюс». Хильда жила в том же доме, где жил Берджес, и они были хорошими друзьями. Еще был Питер Темпест, корреспондент «Дэйли уоркер», со своей югославской женой, которую мы встретили только один раз.
Еще одним светским знакомым стал очаровательный русский писатель и ученый, который провел несколько лет в тюрьме, но как-то пережил сталинские чистки. Он жил в одной крошечной комнате, переполненной сотнями книг, с надеждой ожидая переезда в большую квартиру. Вместе с Дональдом Маклином он ездил летом в Самарканд.
Я не очень продвинулась в разговорном языке (хотя и научилась разбирать алфавит); мою затею хоть чем-то себя занять власти отклонили; и у меня не было друзей. Я жила, запертая в квартире, и уже захотела, чтобы Ким принял предложенные ему автомашину и загородную дачу. А главное, мои отношения с Кимом больше не были теми доверительными и искренними, какими они были в Бейруте.
Я еще не полностью оправилась от того шока, который испытала, узнав, что мой муж вовсе не был тем человеком, за которого я его принимала. Я была обманута в прошлом и знала, что он никогда не будет мне полностью доверять. Ким приложил все силы, чтобы перевезти меня в Москву, но теперь между нами выросла стена. Я даже начала задумываться, не получил ли Ким инструкции жениться на американке, и эта страшная мысль стала моим повседневным кошмаром.
Чем тревожнее мне было на душе, тем яснее я замечала, что Ким был вполне доволен своей жизнью. Я поражалась его дисциплине, его готовности принять образ жизни, который он едва ли мог вообразить. Он был занят изучением русского языка, по утрам печатал на машинке, ходил со мной на концерты, в оперу и на балет, и расслаблялся, читая или готовя еду. Он быстро превращался в советского гражданина. Он, но не я.
4. ГЛОТОК ВОЗДУХА
Едва оправившись от первой русской зимы, я все еще чувствовала себя скорее гостем, чем местным жителем. Ким и другие изгнанники, как и сами русские, все еще считали меня американкой. Даже не возникало вопроса о том, чтобы я взяла советское гражданство или отказалась от своих связей с Западом, как сделал Ким.
Именно на этом фоне я начала обсуждать две волновавших меня проблемы. Я обещала дочери навестить ее в Америке летом. Другой проблемой было то, что срок моего паспорта истекал в октябре, и я не знала, дадут ли мне новый паспорт в американском посольстве в Москве. Что мне было делать?
Временами я задавалась вопросом, не связала ли я себя непосильными обязательствами, последовав за Кимом в Россию? Но в своем поступке я не видела ничего, достойного порицания. Я всего лишь соединилась со своим мужем в принявшей его стране, и в этом не было ничего дурного. Я сознавала все, что ограничивало нашу жизнь, но, кроме того, страдала от психологической деморализации, частично вызванной неудачной операцией и частично – моим плохим освоением русского языка.
Все привычные и знакомые ориентиры предыдущей жизни были выбиты у меня из-под ног. Я плыла по течению. В этом состоянии тревожной неопределенности я захотела проверить пределы своей свободы – могу ли я оставить Россию и вернуться туда по собственному желанию. Мне было необходимо обрести себя.
Путешествуя по России, безъязыкая, одинокая и часто непонятая, я страдала от потери уверенности в себе. Я уже была неспособна к независимому поступку, даже если обстоятельства были благоприятными.
В один из весенних дней я решила, что пришла пора с этим покончить. Ким с самого начала сказал мне, что я могу приехать и уехать, когда пожелаю: именно при этом условии я последовала за ним в Россию. Но верила ли я в это на самом деле? Он не мог дать мне никаких гарантий, кроме своего честного слова, и я приняла это честное слово, потому что любила Кима. Теперь я твердо решила испытать его.
Во всем мире были только два человека, которых я любила: Ким и моя дочь. Мои родители умерли, у меня не было ни братьев, ни сестер, ни близких родственников. Конечно, я была очень привязана к детям Кима, особенно к двум младшим, которые жили с нами в Бейруте.
Чем труднее было сговориться с Кимом, тем больше я начала беспокоиться за свою дочь. Она училась в американской школе, и я обещала ей, что мы встретимся в Нью-Йорке 30 июня. С каждой проходящей неделей я все больше верила, что самым важным для меня было сдержать это обещание. Я знала, что дочь была совершенно уверена в моем приезде.
Я также чувствовала, что, если бы мне когда-нибудь захотелось проверить мою свободу выезда, это надо было делать именно сейчас. Если бы истек срок действия моего американского паспорта и русские поверили бы, что я поселилась в России навечно, а американцы – что я перестала считать себя американкой, мне было бы гораздо труднее и, вероятно, вообще невозможно получить новый паспорт.
Киму не нравилась идея моего отъезда, но он занял нейтральную позицию, настаивая на том, что решение остается за мной. Он намекнул, что его сомнения больше связаны с теми проблемами, которые могут ожидать меня в США, нежели с сопротивлением русских. Его отрешенность убивала меня. Это выглядело так, как будто он снял с себя всякую ответственность за меня, как будто моя поездка грозила какими-то осложнениями не мне, а ему.
Многое тянуло меня остаться. Мы тратили все свободное время на устройство нашей квартиры, где надо было разместить наше бейрутское имущество. У меня начались приступы астмы, вызванные новыми тревогами и растущим напряжением. Несомненно, что по той же причине у Кима началась экзема, что только увеличило мою тревогу. Я определенно не хотела оставлять его одного, но какое-то упорство,
