будут питаться гораздо лучше, чем на кораблях Его Величества короля Георга. Хорнблауэр, привыкший снаряжаться в море, не уставал дивиться, как просто решается на реке проблема с водой: за бортом у них будет неограниченный запас пресной воды для питья и умывания, воды гораздо лучшей — опять-таки заметил он графу — чем вонючая, кишащая зеленой живностью бурда, которую выдают по четыре пинты на брата в день, и которой довольствуются моряки.
Он не предвидел трудностей на пути к морю, опасности начнутся там, где сменяются прилив и отлив. Он знал, что все побережье напичкано гарнизонами и таможнями — лейтенантом под началом Пелью он как-то высаживал лазутчика на солончаках Бургнефа. Красть рыбачью лодку и выходить в море придется под самым носом неприятеля. А прибрежные воды охраняются особо бдительно — для подкрепления Континентальной блокады, из страха перед английскими набегами, для защиты от лазутчиков. Но Хорнблауэр предпочитал довериться удаче — трудно было бы предусмотреть все неожиданные повороты, кроме того, от прибрежных опасностей его отделяли несколько недель, и удовлетворенный мозг ленился загадывать так далеко вперед. А чем сильнее Хорнблауэр привязывался к Мари, тем труднее было думать о том, что их разлучит — настолько он прилепился к ней сердцем.
Самую полезную мысль высказал не кто иной, как граф.
— Если позволите, — сказал он как-то вечером, — у меня есть соображения, как облегчить ваше пребывание в Нанте.
— Я выслушаю их с величайшим удовольствием, — сказал Хорнблауэр — старомодное вежество графа было заразительно.
— Прошу не думать, что я хоть в малой мере посягаю на вмешательство в планы, которые вы вынашиваете, — продолжил граф, — но мне представляется, что вы были бы в гораздо большей безопасности, если бы разыграли роль высокопоставленных таможенных чиновников.
— Думаю, да, сударь, — сказал Хорнблауэр терпеливо, — но не представляю, как бы это было возможно.
— Вы могли бы в случае надобности представиться голландцем, — сказал граф. — Теперь, когда Голландия аннексирована Францией, и король Луи Бонапарт бежал, предполагается, что ее чиновники перейдут на императорскую службу. Я думаю, покажется самым что ни на есть правдоподобным, если, скажем, полковник голландской таможни посетит Нант для лучшего ознакомления со своими обязанностями, тем более что именно из-за ужесточения таможенных правил Бонапарт и поссорился со своим братом. Ваш великолепный французский будет звучать вполне естественно для голландского офицера, хотя, прошу извинить мою откровенность, вы говорите не как природный француз.
— Но… но… — пробормотал Хорнблауэр. Ему казалось, что графу изменил обычный здравый смысл. — Это будет трудно…
— Трудно? — улыбнулся граф. — Это, возможно, будет опасно, но, если вы извините, что я так прямо вам противоречу, ни в коем случае не трудно. В демократической Англии вы, вероятно, не имели случая наблюдать, какое уважение мундир и уверенная манера вызывают в стране, только что перешедшей от абсолютной монархии к всевластию чиновников. Таможенный полковник на берегу может идти, куда ему вздумается, приказывать, что его душа пожелает. Ему не надо давать отчета в своих поступках — все сделает за него мундир.
— Но у меня нет мундира, сударь, — начал Хорнблауэр, и, еще не договорив фразы, понял, что ответит граф.
— У нас в доме шесть швей, — улыбнулся тот, — от Мари до маленькой кухаркиной Кристины. Странно, если они все вместе не сумеют изготовить мундиры для вас и ваших спутников. Должен добавить, что прискорбное ранение мистера Буша в случае, если вы примете этот план, даст большое преимущество. Очень похоже на Бонапарта пристроить на таможенную службу раненого в боях офицера. Присутствие мистера Буша сделает ваше появление — как бы это сказать? — более убедительным.
Граф легонько поклонился Бушу, извиняясь, что упомянул о его увечье, Буш со своего стула неуклюже поклонился в ответ. Из сказанного он понял не больше трети.
Хорнблауэр сразу сообразил, какие возможности открывает перед ними эта идея. Несколько следующих дней женская половина дома кроила, шила и примеряла, до того самого вечера, когда все трое выстроились перед графом в новых синих мундирах с бело-красным галуном и в залихватских кепи (чтобы изготовить их, Мари пришлось пустить в ход всю свою изобретательность, поскольку кепи лишь недавно вошли в обиход французских служащих). На воротнике у Хорнблауэра сверкали восьмиконечные полковничьи звезды, кепи украшала розетка из золотого шнура; все трое медленно поворачивались перед графом, пока тот не кивнул головой одобрительно.
— Превосходно, — сказал он, потом заколебался. — Для полного правдоподобия не хватает одного. Извините меня ненадолго.
Он вышел из кабинета. Остальные в изумлении переглянулись, но он вернулся почти сразу с маленьким кожаным футляром, который немедля и открыл. На шелковой подушке лежал сверкающий, инкрустированный эмалью крест, увенчанный золотой короной и с золотым медальоном в центре.
— Позвольте приколоть его вам, — сказал граф. — Нельзя стать полковником, не имея ордена Почетного Легиона.
— Отец! — вскричала Мари — она очень редко обращалась к нему так. — Но это орден Луи-Мари!
— Знаю, дорогая, знаю. Но речь идет об успехе капитана Хорнблауэра или… или неуспехе.
Однако руки его немного дрожали, когда он прикалывал алую ленту Хорнблауэру на сюртук.
— Сударь… сударь… вы слишком добры, — запротестовал Хорнблауэр.
Длинное подвижное лицо графа было печально, однако губы на мгновение сложились в обычную невеселую усмешку.
— Бонапарт прислал мне этот орден, — сказал он, — после… после смерти моего сына в Испании. Это посмертная награда. Конечно, для меня она ничто — погремушки тирана безразличны кавалеру Святого Духа. Но из-за воспоминаний, связанных с этим орденом, я был бы вам благодарен, если бы вы сохранили его в целости и вернули после окончания войны.
— Я не могу принять его, сударь, — сказал Хорнблауэр, отстегивая орден, но граф остановил его.
— Прошу вас, капитан, — сказал он, — носите его ради меня. Мне это доставит радость.
Хорнблауэр нехотя согласился. Много раз после этого совесть укоряла его, что он соблазнил невестку своего спасителя, а разговор, который произошел у них вечером того же дня с глазу на глаз, еще усилил чувство вины.
Они сидели в гостиной.
— Теперь, когда ваше пребывание у нас близится к концу, — сказал граф, — я понимаю, как сильно мне будет вас недоставать. Ваше общество приносило мне величайшую радость.
— Не думаю, чтобы она сравнилась с признательностью, которую я к вам испытываю, — сказал Хорнблауэр.
Граф отмахнулся от благодарностей, которые Хорнблауэр так неловко попытался выразить.
— Некоторое время назад мы упомянули окончание войны. Возможно, когда-нибудь она кончится, и, хотя я стар, не исключено, что я до этого доживу. Вспомните ли вы тогда меня, и этот домик на берегу Луары?
— Конечно, сударь, — сказал Хорнблауэр с чувством. — Я не смогу забыть.
Он оглядел знакомую гостиную, серебряные канделябры, старинную обстановку в стиле Людовика Шестнадцатого, худощавую фигуру графа в синем фраке.
— Я никогда не забуду, вас, сударь, — повторил Хорнблауэр.
— Три моих сына погибли молодыми, — сказал граф. — Они были еще мальчики, и, возможно, вырасти они, я не мог бы ими гордиться. Однако, уходя служить Бонапарту, они уже смотрели на меня как на отжившего свой век реакционера, чье мнение можно выслушать и тут же забыть. Возможно, переживи они войну, мы сумели бы поладить. Но их нет, и я последний Лядон. Я одинок, капитан, одинок при нынешнем режиме, но боюсь, когда Бонапарт падет и к власти придут реакционеры, я буду все так же одинок. Но этой зимой мне не было одиноко, капитан.
Хорнблауэр всей душой тянулся к худощавому пожилому человеку с морщинистым лицом, который
