– Это звонил Ван Гог, – сказал я Шагалу и Родену через несколько минут.
– Он не придет – срочно уезжает из города. Очень извинялся.
– Вот видишь! – обрадовался Роден. – И убивать никого не пришлось! Сами решили смотать удочки. Он сильно нервничал?
– Говорил совершенно спокойно, – ответил я.
– Винни, по-моему, вообще никогда не нервничает, – сказал Шагал.
– Я бы тоже хотел куда-нибудь уехать, – сказал Роден. – Прямо сейчас. Как Ван Гог.
– Куда бы ты хотел уехать? – поинтересовался я.
Я видел перед собой не Родена, а его цветной негатив – там, где раньше был красный свитер, проступило колышущееся зеленое пятно, темная шевелюра стала альбиносовой.
– В Монголию, например, – сказал Роден. – В Улан-Батор.
Был вечер. Лифт принес меня вниз, и я вышел в Улан-Батор, которого еще не видел (всю дорогу из аэропорта в отель я специально не смотрел в окно машины, а разглядывал стриженый монголоидный затылок водителя такси, чтобы оставить впечатления от города на вечер) с тем же чувством, которое испытывает, наверно, астронавт, в первый раз ступая в открытый космос.
Улан-Батор обрушился на меня во всей своей красе и мощи. Это был Нью-Йорк, помноженный на Лондон, Амстердам и Токио, и в то же время город, не похожий ни на один из этих городов. Огни реклам горели в моем мозгу, улицы, заполненные автомобилями неземной конструкции и прохожими с волосами всех возможных цветов, эти улицы то протягивались прямой стрелой, то извивались между небоскребами, и иногда было непонятно, что это там, впереди: горящее неоновыми огнями высотное здание или уходящая вверх пылающая светом улица. И вдруг город озарился еще большим сиянием, которые проникало неизвестно откуда, но наверняка не с черного неба, заполненного искрящимися дирижаблями и серебряными молниями самолетов. Раздался скрип тормозов, и на перпендикулярной моему движению улице, расчищенной полицейскими в конусообразных оранжевых колпаках, возникло нечто такое, чего я не видел никогда раньше и не надеялся увидеть когда-нибудь еще.
Это была белоснежная колесница без коней, которая плыла на восьмиметровых колесах. На самой вершине пирамиды из фарфора, украшавшей колесницу, сидел человек в белоснежных одеждах (был ли то человек или сам Бог?) и бросал в толпу розовые лепестки, которые толпа ловила так, как будто это были таблетки бессмертия. Из ажурного белого громкоговорителя, установленного на передней части колесницы, доносилось на всех языках мира: «Король Монголии совершает вечернюю прогулку!»
Поравнявшись со мной, колесница остановилась. Король Монголии нагнулся ко мне и сказал, глядя прямо в глаза:
– Не думал, что ты когда-нибудь приедешь. Но я рад тебе.
И процессия двинулась дальше.
Глаза Короля Монголии были белого цвета. Белые, как снег.
– Приехали, – сказал водитель Родена. – Вы ведь здесь живете, правильно?
Я высунулся в окно, чтобы понять, что собственно он имеет в виду.
– Это не Улан-Батор? – спрашиваю я.
– Это Печерск.
Глаза болят.
– Все правильно, – говорю я, и по мере того, как эти слова покидают меня, все действительно становится правильным, не измененным, таким, как раньше. – Я здесь живу.
34. On-line/Off-line
– Ты проспал ровно сутки, – сказала Мухина, когда я открыл глаза. – Тебе звонили. Здесь все записано.
Она протягивает мне листок с именами. Ренуар, Миро, Малевич.
– Малевич оставил номер телефона? – спрашиваю я.
– Нет. Он обещал перезвонить, – Вера смотрит на часы. – Сейчас.
Я потягиваюсь под одеялом – самочувствие, на удивление, позитивное.
– Ренуар говорил о том, что тебе что-то угрожает, – произнесла Мухина.
– И Гоген говорил о том же. Вернее, он вообще отказался со мной разговаривать о тебе. Что происходит?
– Чистая правда, – сказал я. – То, что говорит Ренуар. Я в большой опасности. Меня скоро убьют.
– Ты говоришь это так равнодушно, – она чуть не сбилась на всхлип, но устояла на краю, встряхнув рыжей гривой. – Словно речь не о тебе, а о ком-то другом. Очнись, Альбрехт! Ведь это твоя жизнь. Возможная смерть, о которой ты говоришь – твоя смерть.
– Знаешь, Вера, – я сел на кровати. – Мне все равно. Мне действительно все равно, и я даже не смог бы объяснить, почему. Я сам не знаю, почему.
– Знаешь. Из-за Кете.
Она прошла к окну, замерла, теребя занавеску. Движение ее пальцев породило шелковую волну, растворившуюся под потолком.
– Я не верю, что ты ее убил, – сказала она вдруг.
– Давай не будем, – я завернулся в простыню и отправился в ванную.
На пороге остановился – зазвонил телефон.
– Это Малевич. Я согласен с Вами встретиться, Альбрехт. В парке Шевченко, через сорок пять минут. Там, где играют шахматисты.
Ах, ты еще и шахматист?
– Как я Вас узнаю? – интересуюсь я.
– Я сам Вас узнаю, – он вешает трубку.
Я отхожу от телефона и ловлю на себе взгляд Мухиной.
– Вера, где вещи, в которых я пришел вчера?
– Позавчера, – поправляет она. – Их забрала прачка.
– Там не было ничего кроме вещей? – интересуюсь я.
– Ты имеешь в виду это? – она протягивает мне пистолет. Ручка теплая.
Когда я был в ванной, позвонил Ренуар.
– Он хочет встретиться, – кричит Мухина сквозь дверь.
– Договорись на вечер!
– Он хочет сейчас!
Пришлось вылезти из-под душа, чтобы поговорить с ним.
– Ты в порядке? – поинтересовался Ренуар, слышно было, как широко он улыбается. – Винни хотел поблагодарить тебя за предупреждение. Он с тобой.
– Где он?
– Далеко, – ответил Огюст. – На отдыхе. Нам нужно встретиться, Альбрехт. С отъездом Винсента твое задание, естественно, не отменяется. Ты вел записи?
– Да, – откровенная ложь. – Мне нужно привести все тексты в порядок. Давай увидимся вечером. Я через двадцать минут должен встретиться с Казимиром Малевичем.
– Кто это? – спросил Ренуар.
– Он – один из организаторов Тренинга, – объяснил я.
– Молодец, Альбрехт, – Ренуар на другом конце провода восторженно хрюкнул. – Ты правильно мыслишь. Не отрывайся от Гогена, – добавил он. – И будь осторожен.
– ОК, Огюст. До вечера.
Я оделся, поцеловал на прощание Мухину и отправился в парк.
