Доминик еще раз посмотрел на девушку:
— А что, мила она тебе, Каталан?
— Ну… — протянул Каталан. — Лучше многих будет, я ей денег дал, а она притворяется, будто любит меня. Шлюха она, господин. Знаете такое слово?
— Слово знаю. Продажных женщин видел, — сказал Доминик. — Красивая девушка. Добрая, наверное.
— Жадная, — сказал Каталан.
Доминик отошел от спящей, снова на стул уселся.
— Чем промышляешь, Каталан?
— Лекарь я.
— Похвально, — одобрил Доминик. У Каталана неожиданно вырвалось:
— Не нужно хвалить меня. Я делаю это ради корысти.
— Ладно, дело твое. У меня просьба к тебе, Каталан. Будь добр, зайди завтра в монастырь Святого Романа и передай моим братьям, что я умер.
Каталан замер с раскрытым ртом. Потом переспросил (а у самого в животе все разом оборвалось от ужаса):
— Кто… умер?
— Я, — повторил Доминик.
Каталан помолчал немного. Потом пролепетал:
— Коли вы умерли, господин, то что же вы здесь-то делаете?
— Разговариваю с тобой.
— Ох, господин, я бедный шарлатан! Почему бы вам не оставить меня в покое? Зачем вы посылаете меня в Сен Роман, да еще с таким известием? Неужели вам так трудно сходить туда, как вы пришли ко мне?
— Послушай, Арнаут Каталан, о какой малости я тебя прошу! Всего-то сходить на соседнюю улицу и передать братьям два слова: «Доминик умер». А ты и этого для меня сделать не хочешь!
— Хорошо, — пробормотал пристыженный Каталан. Доминик встал, подвинул стул, направился к выходу.
— Господин! — позвал Каталан. Доминик повернулся.
— А вы правда видели тогда, что я раскаюсь?
— Правда.
— Да я-то не раскаялся!
— Ох не знаю я ничего, Каталан. Поступай как знаешь. Это ведь твоя жизнь, не моя. Прощай.
Легонько стукнула дверь. Заскрипели ступеньки. И настала тишина.
Каталан изо всех сил напрягал слух, но ничего не слышал. Доминик ушел.
— Черт бы тебя побрал, постный святоша! — заорал Каталан, не стесняясь. — Чума на тебя! Чума на твоих братьев! Будь ты проклят, Доминик! Что ты приперся? Кто тебя звал? Сдох — туда тебе и дорога! Мне-то что? Почему я должен переться в этот клятый Сен-Роман? Зачем это я стану разговаривать с твоими братьями, вшей на них считать? От них в городе шарахаются, как от прокаженных!
Он задул свечу, плюхнулся в постель, обнял теплую, мягкую Багассу и решил: «Никуда не пойду».
И в самом деле, кто заставит его идти куда-то и говорить там то-то и то-то?
Никто не заставит.
Вот и хорошо.
Каталан закрыл глаза и заснул.
Проснулся он как от толчка. Было еще темно, едва серел рассвет. Сперва подумал о том Каталан, что все это приснилось ему — и Доминик, и странный, глупый разговор… Но потом огляделся, и ему даже дурно сделалось от неприятного сосущего предчувствия. Нет, не приснилось. Доминик и в самом деле приходил. Вон, в поставце осталась оплывшая свеча. И дверь неплотно прикрыта. И стул отодвинут. А на столе лежит маленький молитвенник в потрепанном кожаном переплете.
Окончательно впав в дурное настроение, Каталан натянул штаны, набросил на плечи плащ, зябко ежась, взял в руки молитвенник. Машинально открыл. Тупо посмотрел на первый инициал — букву «D», оплетенную лозами, в которых заблудились пастухи и овцы. Закрыл. Грязно выругался.
Девушка на постели пошевелилась, приоткрыла глаза:
— Ты куда, Каталан? Ты хочешь оставить меня одну?
— Спи, — сердито бросил Каталан. — Я скоро вернусь Город спал, таинственный и прекрасный в полумраке как лицо незнакомой женщины. Безобразная стена монас тыря преградила улицу. Каталан двинулся вдоль стены вскоре остановился перед воротами. Помедлил немного, а после постучал. Сен-Роман спал, как и вся Тулуза. На стук никто не зывался. Слепой от злобы, Каталан принялся яростно пинать ворота. Затем подобрал камень и, отойдя на нескольк шагов, запустил камнем в створку. Наконец он заревел:
— Эй, вы! Чертовы святоши! Попы хреновы! Ублюдки! Долго мне тут еще стучать?
Он подождал еще немного, потом в последний раз врезал по воротам кулаком, повернулся и зашагал прочь.
И тут ворота открылись.
Каталан остановился.
— Это ты стучал? — спросил его кто-то, невидимый за створкой.
— Я, — буркнул Каталан.
Нехотя он вернулся к монастырю и уперся взглядом в невысокого заспанного человека.
— У тебя есть к нам какое-то дело? — спросил этот челевек очень спокойно.
— Ага! — отозвался Каталан, оскалив зубы в нехорошей ухмылке. — Есть!
Заранее радовался: сейчас как огорошу их новостью! Ох взвоют небось, зарыдают, руками-ногами засучат, как узнают, что их возлюбленный Гусман наконец подох! Дивился злобе своей Каталан — но только краешком сознания, а сам просто трясся от восторга, предвкушая: сейчас вам будет, святые, в Бога, в душу, в мать!..
Открыл рот, чтобы проорать заранее заготовленное… и не смог проронить ни звука. Будто онемел. Слова-то оказались шире Каталановой глотки, вот и застряли, едва Каталана не задушив. Скрипнул что-то невнятное, а щуплый тот монах, который ворота ему открыл, испугался:
— Да у тебя удушье! Бедняга. Погоди, я тебе горячей воды дам!
И, подхватив Каталана, потащил его по двору к кухне, над которой уже поднимался дымок. Как слепой, брел Каталан, обвиснув на руках у монаха, глазами вокруг по привычке шарил, да только ничего не цеплял мутнеющий взор.
Очнулся уже на кухне, у самых губ в чашке вода плещется, паром исходя. Кто-то за спину Каталана поддерживал, кто-то чашку ему подносил. Глотнул Каталан горячего, и вдруг слезы хлынули у него из глаз, и вместе со слезами выскочили наконец и те слова, что забили ему горло, будто пробкой, вдохнуть не позволяли:
— Доминик умер!
Глава седьмая
Думал Каталан избавиться от слов, запиравших ему дыхание, передать их братьям Доминика де Гусмана и уйти своей дорогой; как войти, так и выйти — а уж братья пусть делают с этими словами, что им заблагорассудится. Думать-то он думал; получилось же все совершенно иначе.
Сперва не хотели братья верить Каталану. Да что он человек, откуда взялся и как посмел говорить такое? Но Каталан показал им маленький молитвенник в потрепанном кожаном переплете. И странное
