«Площадь Наву», погруженные в обычную свою суету — домохозяйки с сумками, откуда мертвенно, как сухие ветви кустарника, торчат ноги забитых кур; египтянки с их шумным говором, в широких парчовых юбках; клерки, на ходу интимно бормочущие в радиотелефоны; ленивые холуи, посланные господами по делу и явно задержавшиеся на площади Наву, где что ни шаг, то новое диво…
Кому тут дело до человека по имени Беда, который стучит в обшарпанную дверцу и просит позвать другого человека, по имени Петр…
А тут дверка как раз приоткрылась и Бэду впустили.
— Входи уж.
Вошел.
— Иди уж.
Пошел.
Узкий длинный ход, сырые стены в арматуре, кругом какие-то трубы. Но под ногами было сухо, а когда достиг обширного бункера, переделанного под храм, так и вовсе красиво. Между стенами и фанерными перегородками, установленными по всему периметру, поставили электрообогревательные устройства. Перегородки хоть и взяты на том же складе мебельных полуфабрикатов, что и у„бище, уродующее оракульное рококо, а отделаны совершенно иначе. Красивым холстом затянуты, разрисованы цветами и плодами. Будто в райский сад входишь.
С потолка три лампы на цепях свисали, рассеивая полумрак. В большом жестяном корыте, полном песка, потрескивали тонкие красные свечки, числом около сорока.
Рослый рыжий человек уже шел Бэде навстречу.
— Я Петр, — сказал он.
Бэда остановился, по сторонам глазеть бросил и на человека этого уставился.
Всего в том человеке было с избытком: роста, волоса, голоса. Так что рядом с ним совсем потерялся неказистый Бэда.
Потому, смутившись, стоял и безмолвствовал.
Потом о деньгах вспомнил и протянул их неловко.
— Вот…
— Что это? — строго вопросил рыжий.
— Четыре сикля. Мне ваш этот, который у двери, третьего дня сказал, что поминание четыре сикля стоит.
— В вазу положи, — распорядился рыжий. И указал бородой на большую медную вазу, стоявшую у порога. Бэда ее и не приметил, как входил, настолько поразил его храм.
Бэда послушно подошел к вазе и, свернув сикли в трубочку, просунул их в узкое горлышко. После снова к тому Петру повернулся.
— Умер человек один, — сказал Бэда. — Просил за него вознести… ну, все, что нужно. Вот я и пришел.
Рыжий пристально глядел на Бэду, пальцами бороду свою мял.
— А так редко в храм ходишь? Что-то я тебя не помню.
— Редко, — сказал Бэда. — Да из барака поди выберись… А как выберешься, так всегда дело какое- нибудь найдется.
— Ну, ну, — подбодрил его Петр. Но вид по-прежнему имел озабоченный и строгий. — Служишь-то как, хорошо?
— Как умею, — сказал Бэда.
— А ты, небось, плохо умеешь?
— Не знаю, — честно сказал Бэда.
— Кому служишь?
Бэда губу прикусил, понимая, что сейчас его выгонят.
— Оракулу, — ответил он еле слышно.
Тут рыжий побагровел, как свекла.
— КОМУ?
— Оракулу.
Помолчав, Петр уточнил, чтобы не вышло ошибки:
— В кабаке бесовском?
— Да.
Рыжий Петр замолчал, тяжким взором на Бэду уставившись. Потом сказал сердито:
— Уходи.
— Я сейчас уйду, — поспешно согласился Бэда, — только вы за этого человека… вознесите. Мне ничего больше и не надо.
— Тебе много что надо, — загремел Петр, — только ты, несчастный, этого не понимаешь…
— Да я понимаю… — проговорил Бэда, радуясь, что его пока что за шиворот не хватают и к дверям не тащат.
— Не понимаешь! — громыхал разгневанный Петр. — Из Оракула бежать надо, бежать! Эта лавка навлечет еще на Вавилон беды великие… — Помолчал и вдруг, смягчившись, спросил: — Как звали того человека?
— Не знаю…
Петр опять начал багровой краской наливаться.
— Как это — не знаешь? А как же ты за него хочешь молиться?
— Я-то помню, какой он и как выглядел… — растерянно сказал Бэда. — А там, где он сейчас, его и подавно знают… Это надсмотрщик мой бывший. Я, пока за проволокой на площади Наву вшей давил, его за полное говно считал. Он же, подлец, голодом нас морил, а сам с работы полные сумки жратвы таскал… И справки медицинские подделывал, чтобы подороже товар сбывать. А оказалось, что душа у него ясная и чистая… Но это только потом оказалось, когда он помер. А пока жив был, иной раз лежишь и думаешь — своими бы руками задушил эту гадину.
— Это хорошо, — медленно проговорил Петр, — что ты за мучителя своего молиться хочешь…
— Да какой он мучитель… Так, воришка, а что орал на нас — так то не мучительство, а одно только развлечение… — Бэда ухватил Петра за рукав. — Вы уж сделайте для него все, что надо, хорошо? Просто скажите: бэдин надсмотрщик с площади Наву, вот и все. Он в синей тужурке ходил.
Петр непонятно молчал.
Бэда повернулся, чтобы уйти, когда Петр рявкнул ему в спину:
— Стой!
Бэда остановился.
Петр извлек откуда-то из-под своей рубахи необъятных размеров тяжелый крест и — как показалось перепуганному программисту — замахнулся на него.
— Голову наклони, дикий ты осел, — грозно сказал Петр. — Благословлю тебя.
На узорной решетке садов Семирамис висело большое объявление: «СОБАКАМ, РАБАМ, НИЖНИМ ЧИНАМ И ГРЯЗНОБОРОДЫМ ЭЛАМИТАМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Поскольку Пиф никогда не была ни собакой, ни рабом, ни нижним чином, ни тем более грязнобородым эламитом, то на надпись эту внимания не обращала.
А тут поневоле обратишь, когда Бэда вдруг споткнулся, густо покраснел и выпустил ее руку.
Пиф — на этот раз в белоснежном виссоновом платье (пена кружев вскипает у ворота, оттеняя шею, увитую тонкой золотой цепочкой) — брови сдвинула, голову вскинула:
— Пошли они на хуй со своими объявлениями.
— Неприятности будут, — сказал Бэда тихо.
— Я — пифия, — высокомерно объявила Пиф. — Пусть только прибодаются. Не ссы. Идем.
Они миновали узорные ворота и оказались в прохладной тени под зелеными сводами садов Семирамис.
Странное это место в Вавилоне, сады Семирамис. Впрочем, какое место в Вавилоне не странное? Ноги собьешь, искамши, да и не отыщешь такого, пожалуй.
Еле слышно шуршит вода в скрытых под землей оросительных трубах. Трубы керамические, по
