старинной технологии сделанные. Во время потопа сады были разрушены, но потом их восстановили во всей былой красе.
Тут и там среди пышной зелени мелькают статуи — дельфины, бьющие хвостом рыбы, обезьянки с плодами в руках. Настоящие обезьянки прыгают с ветки на ветку. Кое-где на деревьях вывешены стрелки и указатели: «ТУАЛЕТ — 0,5 АШЛУ», «ЦВЕТЫ НЕ РВАТЬ», «ОКУРКИ В ТРУБЫ ОРОСИТЕЛЬНОЙ СИСТЕМЫ НЕ КЛАСТЬ. ШТРАФ 40 СИКЛЕЙ», «ОСТОРОЖНО, ОБЕЗЬЯНЫ!»
— А что, обезьяны тут хищные? — спросил Бэда.
— Нет, ласковые. Из рук берут. Только гадят на голову, — пояснила Пиф.
Они обошли весь сад, оказавшийся, к удивлению Бэды, довольно маленьким (со стороны выглядел райскими кущами, не знающими пределов). Наконец Пиф объявила, что у нее болят ноги. Еще бы не болели, когда на такие каблучищи взгромоздилась!
Бэда купил ей мороженого, и они сели на лавочку под цветущей магнолией. От запаха у обоих разболелась голова, но уходить не хотелось. Пиф съела свое мороженое, выбросила стаканчик в траву и, сняв туфли, поджала под себя босые ноги. Бэда взял ее ступню в руки.
— Натерла, — сказал он, недоумевая. — Зачем женщины только носят такую неудобную обувь?
— Чтобы вам, дуракам, нравиться, — ответила Пиф.
— Мне бы больше понравилось, если бы ты ноги не натирала, — сказал Бэда. — А как ты выглядишь — это дело десятое.
Он тут же понял, что ляпнул невпопад. Впрочем, Пиф только вздохнула легонько. Мужчины всегда говорили не то, что она хотела бы от них услышать. Она привыкла к этому.
— Ну, и с чего ты взял, что я именно тебе хочу понравиться? — сказала Пиф, чтобы отомстить за свое разочарование.
Бэда не ответил.
В соседней аллее расположился духовой оркестр. Некоторое время они слушали музыку и молчали. Потом Бэда сказал неуверенно:
— Им заплатить, наверное, надо…
— Мы их не нанимали, — возразила Пиф. И поинтересовалась: — А что ты наплел Беренгарию, когда уходил?
— Что иду дискеты покупать.
— Он же проверит.
Бэда отмахнулся.
— Ему все равно, по-моему. Да и вообще, он симпатичный мужик.
— А тот мальчик… — вспомнила вдруг Пиф. — Твой надсмотрщик… Ты давно его не видел?
— Давно, — сказал Бэда. — Так ведь вс„, девять дней прошло. Ушла душа. Я его и в храме отмолил. Помнишь, ты деньги нам давала?
Пиф сморщилась.
— Не нравится мне эта твоя секта.
— Христианство не секта. Это религия.
— Один хрен… — сказала Пиф, которая совершенно запуталась в богах и давно уже не давала себе труда разобраться.
— Да нет, не один, — сказал Бэда, неожиданно проявив твердость. — Совершенно разные хрены, поверь мне, Пиф.
— Ну ладно, отмолил, — проворчала она. — И что, теперь он, по— твоему, блаженствует… где там у вас праведные души блаженствуют? Как у всех, в райском саду? Или как?..
Бэда поднял глаза, мгновенно ощутив и благоухание цветов в саду Семирамис, и острый аромат разомлевших от жары трав, и тихое журчание животворящих водных струй, и печальные песни духового оркестра, и предгрозовую духоту, нависшую над городом…
— Будет гроза, — сказал он ни с того ни с сего.
— Ну и что? — отозвалась Пиф. Она все еще думала про райский сад.
— Не знаю, — сказал Бэда. — Да, пожалуй, я скучаю по нему, по этому надсмотрщику.
— Брось ты. Нашел, по кому скучать. Он тебя, небось, кнутом бил.
Бэда склонил голову набок.
— Ну и что? — спросил он.
Пиф потянулась и капризно сказала:
— Ну хорошо, хорошо… скучаешь… не секта. И ты ходишь в этот ваш храм? Где общественные виселицы?
— Есть еще один, в катакомбах, — ответил Бэда. — В метро. Только он подпольный.
— Скажи-ите… в катакомбах… там что, фальшивые деньги печатают?
— Нет.
Пиф сунула ноги в туфли и встала, покривившись. Сделала несколько ковыляющих шагов.
— Нет, — сказала она, — я так не могу. Лучше уж я босиком пойду.
И решительно сняла туфли.
Они побродили немного по саду, наслаждаясь прохладой и полумраком, а после вышли на улицу, и снова навалилась на них нестерпимая духота вавилонского лета, усугубленная пылью и смогом. Однако на священном берегу Арахту и дальше, выше по Евфрату, сгущалась уже темнота.
— Похоже, и правда будет гроза, — заметила Пиф. — Уж пора бы. Просто дышать нечем.
Она так и шла босая, ежась. Асфальт под ногами был раскаленным.
Некоторое время Бэда смотрел, как она идет — вздрагивая при каждом шаге, туфли в руках, — а после вдруг решился.
— Держись, — сказал он, подставляя ей шею.
Она засмеялась.
— Что, на плечи к тебе влезть?
— Нет… — Он заметно покраснел. — Я тебя так… на руках понесу. Ты за шею держись.
Она обхватила его руками за шею, уколов ему спину каблучками туфель. Бэда поднял ее с неожиданной легкостью. Он оказался сильнее, чем выглядел.
У него на руках Пиф смеялась, пока не задохнулась.
— Что люди подумают? — выговорила она наконец.
— Что я тебя люблю, — пропыхтел он.
Она не расслышала. Или сделала вид, что не расслышала. В конце концов, пифия должна быть со странностями.
— А если кто-нибудь из знакомых увидит? — мечтательно спросила она, вертя головой по сторонам.
— Не ерзай, — попросил он. — Ты все-таки не худенькая.
В конце концов, пифии положено быть со странностями…
Виссон ее платья обвивает клейменые руки Бэды, шелковые кружева щекочут его ухо и шею. Ну, Пиф… Ну, выбрала… Долго, небось, выбирала… Боги Орфея, а одет-то он как!.. Гедда бы оценила эту картинку.
О, Гедде она все расскажет. И как он в саду Семирамис боялся, что выставят с треском (а никто к ним даже и не подошел и не полюбопытствовал). И как по душе надсмотрщиковой убивался. (Гедда скажет: какова дама, таковы и поклонники — сама ты, Пифка, с придурью, и бой-френд у тебя такой же…) И как на руках нес — ее, царевну, ее, жрицу распрекрасную, ее, богачку неслыханную, — он, программист грошовый, он, оборванец, он, образина белобрысая… На глазах всего Вавилона, Гедда! На глазах всего Вавилона!..
Да только, похоже, не глядел на них никто.
А гроза все сгущалась и сгущалась, выдавливая последний воздух из легких, к земле пригибая…
Наконец, первые капли дождя упали. Тяжкие, будто кровь из вены. Бэда остановился, опустил Пиф на ноги.
— Передохну, а? — сказал он виновато.
