— О, лопнуть мне на этом месте, ты права!
Слава богу, склерозом мы пока не страдали и обе без труда припомнили обрывки вот такого же бархата и вот такие же ракушечки в выцветшем саквояжике помощника ювелира Шарля Трепона, незадачливого жениха мадемуазель Антуанетты. Значит, вот эту подушечку собственноручно изготовила француженка. А оставшиеся материалы неизвестно почему не выбросила, а заботливо собрала и сложила в сумку, принадлежавшую сбежавшему жениху, сумку же запрятала куда подальше. Зачем она так сделала? И имеет ли это обстоятельство вообще какое-то значение? Даже если девица действительно была чрезвычайно хозяйственной, как это всячески подчеркивал в письмах к родным её жених Мартинек Кацперский, то можно допустить, что из экономии приберегла лоскутки бархата (могут для заплаток пригодиться) и ракушки, в самом деле очень красивые и, возможно, привезенные из экзотических стран. Но на кой черт сохранять ошметки губки и конского волоса? Даже если бы подушечку потребовалось отремонтировать, внутрь можно запихать что угодно. Остаются сентиментальные чувства к экс-жениху. Сохранила на память?
Бусы перестали занимать мое внимание, я их бросила в картонку. Кристина отложила веер в сторону, вырвала у меня из рук бархатную подушечку и принялась её вертеть.
— Символ хозяйственности француженки Антоси, — пробормотала она, со вниманием рассматривая пузатенькое рукоделие. — А что ты думаешь по этому поводу?
— Ничего. В четыре часа утра я вообще не могу думать. Почему они так с ней носились? Почему она сама так её ценила? А вдруг это единственное законченное ею произведение ручной работы? Или на редкость удачное, другие были похуже...
Кристина принялась выдвигать свои версии:
— А может, возлюбленный, отдыхая, клал на эту подушечку уставшую голову? Разумеется, предварительно повытащив из неё иголки и булавки. Размер вполне подходящий... А вдруг...
Выхватив у Кристины подушечку, я принялась вертеть её в руках.
— Если бы не остатки материалов, из которых подушка сшита, её вполне можно принять за фабричную. Поразительно аккуратно сделана! Можно подумать — куплена в магазине. Наверное, шила на машинке, швейные машинки изобретены в конце прошлого века.
— Небось были страшно дорогие, не по карману Антуанетте.
— Кто её знает. А вот ракушки пришивала иголкой. Да я вовсе не настаиваю на машинке, женщины в ту пору были искусными рукодельницами, шили просто изумительно. Куда там машинке!
— А может, это произведение её матушки! — оживилась Кристина, выдав свежую версию. — И она так бережно хранила её в память о покойной маман.
Что ж, версия неплохая, тогда понятны и забота о подушечке, и желание сохранить даже обрывки и остатки материалов, из которых матушка её мастерила. И прекрасное состояние самой подушки, её не использовали в домашнем хозяйстве, она сохранялась как память.
И в самом деле подушечка выглядела как новенькая. Отнимая её друг у дружки, мы с сестрой никак не могли на неё наглядеться, что-то заставляло нас снова и снова её рассматривать. Мягонькая и эластичная, но пополам не перегнешь. Ракушечки по краям поблескивали таинственно.
— И в самом деле ею не пользовались по назначению, — задумчиво произнесла Кристина. — Совсем не выцвела от времени, значит, хранилась где-то в шкафу. И никаких дырочек от иголок и булавок. Никаких следов!
— И все-таки Антося могла сшить игольницу сама, а поскольку получилось прекрасное изделие, считалось, что является частью приданого невесты. А потом, в замужестве, больше ничего не шила. Детей у них с Мартином не было, пеленочки и распашоночки отпадали... Нет, тогда зачем сохранять ошметки? И почему именно в саквояжике бывшего жениха?
— Да, непонятно. И странно. Такие вещи обычно держат в рабочей шкатулке с нитками. Разве что подушечку смастерил сам бывший жених, этим и объясняется наличие ошметков в его сумке.
— О, новая версия!
Я вновь принялась вертеть в руках изделие, которос правильнее было бы назвать подушкой, а никак не подушечкой. При необходимости на такой и переспать можно. Правда, мешали бы ракушки, острые, как пить дать, вопьются в ухо.
Я никак не могла ухватить мысли, промелькнувшей в мозгу и скрывшейся, прежде чем я успела сообразить, с какими ассоциациями она связана. Саквояжик и подушечка, подушечка и саквояжик... Ведь не будь ошметков от подушечки в саквояжике, я бы давно отложила её в сторону, не стала бы напрягать мой бедный ум.
Кристина ни с того ни с сего вдруг сказала:
— Подушечка являлась предметом особой заботы Антоси... Над этой подушечкой Антося тряслась, словно над золотом... В саквояжик спрятала остатки материалов... Перед смертью ни в чем не призналась, но ведь, наверное, думала, раз так поступала?
И я решилась.
— Даже если это память о матушке или первой любви, делать нечего — распорем! Только как можно осторожнее...
— А почему осторожно?
— Ведь это же собственность Кацперских, не наша. Могла бы сообразить сама! И к тому же памятник старины, без малого сто лет, уважать надо, а не изничтожать семейные реликвии Кацперских. Распорем так, чтобы потом можно было незаметно зашить.
— Незаметно! — простонала Крыська. — Куда нам до их мастерства! Я тоже было подумала распотрошить, да как вспомнила, что потом придется приводить в порядок, — сразу расхотелось.
— Спокойно! Завтра раздобудем красную нитку и аккуратненько зашьем. Скажем — так и было. Как бы это поаккуратнее...
— В таком случае — сбоку, — посоветовала Кристина. — Вот тут, где ракушки. Даже самый твой топорный шов прикроют, авось сойдет.
— Почему именно мой? — взвилась я.
— Не я же буду зашивать, — отрезала Кристина. — Тогда никакие ракушки не спасут. Чем бы таким, острым?
На чердаке ничего острого не нашлось, пришлось спуститься в свою комнату за маникюрными ножничками. Вернулась на чердак и осторожно принялась разрезать красный бархат, стараясь не задеть ниток, которыми были пришиты ракушки. Поскольку подушечка была круглой, то я не успела проехаться и по трети окружности, как из неё полезли губка и конский волос. Крыська дышала мне в плечо и тыкалась носом в руки, мешая работать. Ее тоже удивило то, что губка была затолкана в подушечку не целиком, а мелкими кусочками.
— Вот странно! — вслух удивилась сестра. — Ведь легче было бы обшить бархатом целый кусок губки.
И, не выдержав, бесцеремонно выхватила у меня недорезанный исторический экспонат, сунула в него пальцы и замерла.
— Господи Иисусе! — только и сумела прошептать она.
Оттолкнув сестру, я сама запустила пальцы внутрь подушечки. Нащупала что-то твердое и извлекла наружу. Что-то твердое оказалось завернутым в кусочек тончайшего шелка. Шелк соскользнул и...
И у нас перехватило дыхание.
Чудовищных размеров алмаз сиял, искрился и переливался в свете слабой электрической лампочки, которая сразу ещё больше потускнела. Он был умопомрачительным! Два соединенных вместе, совершенно одинаковых куриных яйца идеальной формы, полыхающие в месте соединения живым огнем, сверкали так, что глазам было больно. Безупречная чистота, безукоризненная форма, ошеломляющий блеск.
Не скоро мы пришли в себя.
— Беру обратно все нехорошие слова, которыми я его обзывала! — охрипшим от волнения голосом торжественно произнесла Кристина. — Ни в жизнь бы не поверила, что такое может быть на свете!
Почувствовав, что ко мне возвратилась способность говорить, я высказала ту же мысль другими
