его возвращавшегося во Францию отца Ведь пребывание в стране предков в финансовом отношении не шло ни в какое сравнение с пребыванием в Париже или, скажем, в Монте-Карло, в Лондоне или в Неаполе, а также в Бьяррице, так что для графа Нуармона выходила большая экономия в средствах, очень и очень желательная. Граф всегда любил племянницу, теперь же полюбил её ещё больше. Он тоже видел насквозь мазохистские фанаберии сына.
Тут будет кстати заметить, что уже очень давно, со времени мезальянса с гданьской купеческой дочерью и ужасной ошибки Арабеллы, в роду не было никаких матримониальных осложнений. Молодое поколение благородно одаривало своими чувствами партнеров из нужных сфер общества, ни одна паненка не сбежала с лакеем или кучером, ни один молодой человек не тащил к алтарю явную куртизанку. И всегда хоть у одного из супругов водились деньжата. Вот и сейчас все говорило о том, что предстоящий брак будет удачным.
Джек Блэкхилл, все ещё безумно любящий Юстину, терпеливо выслушал от супруги несколько нелицеприятных замечаний по поводу идиотских выдумок его дедушки и самоотверженно попытался хоть как-то исправить напортаченное предком.
Он приобрел пол морга земли на окраине Варшавы и повелел выстроить элегантную виллу, предназначенную дочери. Тем самым он хоть как-то помогал Каролине сделать более тесными контакты с родиной её матери и бабки, во всяком случае, сам так думал.
Разумеется, осуществлением прекрасных планов лорда Блэкхилла занялся Мартин, благодаря которому с самого начала удалось избежать возможных осложнений с получением наследства пана Пшилесского. У покойного дедушки были младший брат и ещё более младшая сестра, но оба они исчезли где-то ещё в самом начале первой мировой. Все говорило о том, что оба застряли где-то по ту сторону восточной границы, а следовательно, было мало надежды на их появление. Тот, кто не успел сбежать из коммунистического рая в первую фазу революции, уже там и оставался.
Хорошо сохранившаяся овдовевшая Доминика решила зиму провести на Ривьере, а затем Лето — в Англии, оставив под опекой Флорека то, что ещё уцелело от её состояния. Какие-то деньги ещё были на счетах в разных банках Европы, Мартину даже удалось подсчитать, сколько их, и вышло — на путешествие хватит.
Перед тем как покинуть Польшу, Доминика составила завещание и оставила его для разнообразия под опекой Мартина.
Семейство разъехалось в разные стороны, и было это в начале сентября.
* * *
Два месяца — это слишком много. Антуанетта их не вынесла. Логики в её страданиях не было абсолютно никакой, но у печени нет ума, и логики она не признает.
К господам приезжали гости. Юстина принимала братьев Кацперских как равных, с ними знакомили гостей, молодые и красивые шляхтянки как-то странно тяготели к Мартинеку, а тот умел держать себя в обществе, особенно дамском, и всех до одной сводил с ума своей белозубой улыбкой. А тот факт, что ему было на них наплевать, не доходил до сознания болезненно ревнивой жены.
У Доминики постоянно были с Мартином переговоры на деловые темы, по делам Мартину теперь приходилось то и дело отлучаться, в том числе и в Варшаву, из-за одной виллы для Каролины хлопот был полон рот, ну и в результате та самая желтуха свалилась-таки на несчастную Антуанетту в начале октября.
Больница отпадала, Антуанетта скорей померла бы на месте, чем позволила оторвать себя от мужа.
Чрезвычайно огорченный болезнью жены, Мартинек подзапустил дела, чтобы ухаживать за бедняжкой.
Разумеется, вызывал лучших врачей, научился травки заваривать и настаивать, ему по мере сил помогал Флорек, очень любивший невестку, но с желтухой они не справились. В самый канун Задушек[2] на кладбище состоялись похороны.
Вернувшись с кладбища, оба одиноких брата уселись за стол, поставили бутылку. Устраивать поминки было не для кого.
— Что-то бедняжка пыталась сказать мне перед смертью, — грустно промолвил Мартин, не отрывая глаз от огня в камине. — В самую последнюю минуту перед смертью. Бредила, наверное, странные вещи говорила. Жаль мне её, брат!
Флорек по-своему утешал вдовца:
— Мучилась бедняга ужасно, на том свете ей полегче будет. Мне тоже что-то пыталась втолковать, я так понял — о вещах, что останутся на память о ней.
— Каких вещах?
— Не знаю, только очень, сердечная, просила, чтобы не выбрасывать её вещичек. Особенно об одной безделушке убивалась.
Мартин отвел наконец взгляд от огня и взглянул полными слез глазами на брата.
— А знаешь, теперь и до меня дошло — и впрямь просила ничего не выбрасывать из её вещей. Ты прав, наверное, хотела, чтобы в доме сохранилась о ней память. А я и не собираюсь выбрасывать, места в доме предостаточно. И мне тоже показалось, что об одной вещичке она особенно просила.
— А о какой?
— Если бы я знал! Воля покойной — святое дело, в рамочку бы повесил. Жила в вечных переживаниях, хотя и без всякой причины, пусть бы теперь с того света посмотрела да порадовалась. Может, ты вспомнишь?
Флорек очень хотел помочь брату и попытался вспомнить слова Антоси перед смертью. За больной он ухаживал терпеливо и заботливо, всегда выполнял малейшую просьбу, а уж последнюю тем более.
Да вот неизвестно, в чем она, последняя, заключалась. Голос умирающей был слаб, то и дело прерывался, но видно было — очень бедняжку что-то заботит, так она старалась сказать, да ничего не получалось. Глупости Какие-то говорила. Ведь не может такого быть, чтобы самым ценным для неё предметом, о котором она так назойливо твердила перед смертью, была старая подушечка для иголок и булавок. А у него, Флорека, создалось впечатление, что вроде Антося именно на неё смотрела и о ней говорила. Да, да, и даже попыталась коснуться ее!
— Да, она любила её, всегда любила, — меланхолически подтвердил вдовец.
И тут вдруг подала голос старуха Кацперская, мать Флорека и Мартинека.
Со дня смерти мужа, то есть вот уже три с лишним года, она в доме жила тихо, незаметно. Не видно её было и не слышно. Хлопотала по мере сил по хозяйству, а в последнее время тоже ходила за больной невесткой, которую любила, как дочь родную.
И вот теперь, войдя в парадную комнату, где сыновья поминали усопшую, она произнесла тихим, но суровым голосом:
— Да о чем тут толковать? Ить эта самая игольница у неё сроду в особом почете была. Вспомни, сынок, ты ещё жениться собирался и в письме невесту расхваливал, какая она хозяйственная да рукодельница, какую подушечку для иголок смастерила, то-то наши мужики тогда животики надорвали со смеху. Да у каждой бабы есть вещица, что ей особенно по сердцу, вот и у нашей страдалицы эта подушечка осталась. А может, она желала, чтобы ей в гроб положили, да вы не поняли, дак таперича все одно пропало. А уж она старалась объяснить, уж она так просила! Жаль, по-французскому бормотала, не обучена я, а то скорей бы вас догадалась. А что перед тем как навеки закрыть свои ясные глазоньки, все на подушечку эту глядела, так и я видела, ещё не совсем ослепла от старости. Ничего не скажу — красивая безделица. Да вы сами поглядите.
Из обширных складок платья (в последние годы старая крестьянка стала их носить, чтобы походить на свою госпожу, пани Доминику) старуха извлекла и продемонстрировала сыновьям большую подушечку для иголок и булавок. Очень декоративную и очень неплохо сохранившуюся. Изготовлена она
