отчаянно реалистично. Барбара не хотела его как в жизни, так и на сцене. Питающееся весенним пленером и вдохновением инструктора воображение Леся тронулось с места. После каждой очередной репетиции, после каждого подтверждения, что хорошенькая аристократка отвергала чувства благородного графа и пренебрегала его ничтожной фигурой, он попадал во все более увеличивающуюся меланхолию и в слова роли вкладывал каждый раз больше сердца.
– Вы прекрасно играете! – засвидетельствовал убежденно и удивленно автор, который одновременно был и режиссером пьесы. – Если бы все так играли!… Вы должны стать актером, а не архитектором. Я удивляюсь, что вы не работаете в каком-нибудь театре в Варшаве…
Прекрасная погода, удерживающаяся все время, позволяла рисование мощных декораций прямо под открытым небом. Разместившись на огромной лестнице, Лесь творил на склеенной текстуре фрагменты интерьера замка, имея перед собой на дальнем плане действительную модель, а на ближнем – старинный, запущенный, идущий к упадку, покрашенный замазанными точками овин. Вокруг была расположена небольшая, покатая лужайка, а у его ног сразу же начинались первые строения городка. Он старательно заканчивал портреты предков на готической стене и, отворачиваясь от них в направлении крапчатого овина, повторял берущий за душу текст:
– Цветок мой, почему так горделиво меня отталкиваешь? Не отворачивай любимого лица!…
В такой, собственно, момент и появился главный инженер, гонимый больше беспокойством директора, чем своим собственным, ибо директор, по его мнению, впал в неконтролируемую истерическую панику. Он приехал на машине Стефана, благодаря чему имел свободу действий во всем районе. Не застав никого в пансионате, он подался на природу искать сотрудников, которые, несмотря на информацию местных жителей, должны были находиться на склонах возвышенностей, на краю городка или вблизи замка.
Посвященный в детали проекта будущего хозяйства округи, главный инженер без колебаний двинулся на ближайшую возвышенность и сразу же, за последними домами, увидел нечто такое, что на долгое время отбило у него способность владеть собой.
На небольшой лужайке, перед огромным, опирающимся на сложные стояки и подмостки, на огородной лестнице стоял Лесь с палитрой и кистями в руках и рисовал фантастические рамы вокруг больших, неясных прямоугольников. В момент, когда главный инженер врос в землю, на остатках последних строений, он, на минуту прервал работу, повернулся в направлении видимой в небольшом отдалении крапчатого овина и произнес с горечью:
– Почему сердце твое холодно, как камень?
Он замолк на некоторое время, всматриваясь в дом хозяйки, как бы ожидая ответа. Овин молчал, и молчал также замерший без движения главный инженер.
– Ах, возьми назад эти страшные слова! – закричал Лесь с болью в голосе, и главный инженер почувствовал какое-то удивительное ошеломление. Некоторое время он силился что-нибудь услышать, после чего уяснил себе, что даже если бы из овина раздался какой-нибудь голос, все равно это ничего не дало бы для выяснения дела.
Лесь махнул кистью и оторвался от прямоугольников.
– Оставь моей душе надежду! – проревел он. – Ведь может прийти минута, когда я найду у тебя взаимность! Что во мне такого, что тебя отталкивает? Что я должен сделать, чтобы смягчить твое сердце?
Овин вновь ответил молчанием. Главный инженер не слышал ничего, кроме эха последних слов Леся. Кроме того, Лесь сделал протестующий жест и зашатался на лестнице.
– О, нет! – закричал он возбужденно. – Ты издеваешься надо мной!
Главный инженер помимо воли посмотрел подозрительно на большие крапчатые ворота. Ворота, как и остальная часть строения продолжали находиться в абсолютном молчании. Лесь взял другую кисть и обмакнул ее в висящее на лестнице ведро.
– Ах, это пресловутое девичье упорство, – снисходительно сказал Лесь и махнул кистью по фанере. – Какая же ты безжалостная! – добавил он с грустью, снова обращаясь к овину.
Сравнение большого объекта с девичьим упорством оказалось слишком для главного инженера. Он осторожно выбрался из зараженного сумасшествием места, глубоко перевел дыхание и двинулся к замку.
Взбираясь по короткой дороге в гору, он мрачно думал о том, что, вероятно, Лесь ничего еще не натворил, так как сошел с ума. Коллеги, принимая во внимание состояние его здоровья, предусмотрительно отстранили его от всякой деятельности. Но почему, однако, они не сообщили об этом грустном факте директору бюро?…
Он достиг почти самого замка и из-под разрушенной стены неизвестного предназначения услышал знакомые голоса. Он приблизился с намерением преодолеть преграду и различил слова:
– Я не допущу, чтобы ты позорил честь моей сестры. Здесь есть дыра, – сказал Каролек, подчеркивая большую заинтересованность дырой, нежели честью своей сестры. – Что с ней делать?
– Выясни, как далеко она идет, – посоветовал Януш. – Может быть, это подвал? Давай дальше.
– Фредерик, – сказал Каролек, и на минуту воцарилось молчание.
Главный инженер остановился как вкопанный и старался собраться с мыслями. Насколько он знал, у Каролека не было родственников.
– Около четырех с половиной метров, а внизу как бы обломки, – сказал Каролек. – Что там дальше?
– Ах, нет, нет, не говори ему об этом, он его убьет, – сказала с явным нетерпением Барбара. – Эта твоя невеста из обувного должна взять отпуск и бегать за нами.
– Измеряй, чего ждешь? – вышел из себя Януш.
– Да, ты права, сестричка моя, – ответил Каролек. – Я возьму на себя всю ответственность. Два десять на восемьдесят пять.
Главный инженер ойкнул душераздирающе и сел на ближайший камень, ощутив у себя удивительную слабость. Внезапно он понял директора бюро…
Чемодан, с которым Бьерн прибыл на вокзал во Вроцлаве, был очень тяжелым. Его содержимое составляли сорок рулонов ватмана, двадцать экземпляров хорошо уложенных оттисков и картонная трубка большого размера, заложенная под крышку. Внутри трубки находились старательно свернутые транспаранты и оригинал карты.
Он с облегчением поставил чемодан на лавку в длинной галерее вокзала и осмотрелся. В глубине его души возникло непреодолимое желание выпить любимый напиток. Он посмотрел на часы, убедился, что до отхода поезда есть еще полчаса времени, купил билет и подался в буфет.
Как язык, который он применял, так и его вид внешности с первого же взгляда позволял отгадать в нем иностранца с долларами. Иностранец с Запада оставил на лавке без присмотра очень толстый, заграничный чемодан…
Оставив буфет через четверть часа, Бьерн с удивлением обнаружил отсутствие своего багажа. Сперва он подумал, что ошибся лавкой, потом решил, что чемодан взял по ошибке какой-нибудь пассажир, потом его охватило легкое беспокойство. Он вспомнил, что ему рассказывали какие-то удивительные и неправдоподобные истории о случающихся в Польше кражах. Кража чемодана, в котором находились исключительно официальные, никому не нужные документы, показалась ему совершенно бессмысленной, и его удивление возросло. Потом он вспомнил упрямство и нервное состояние председателя местного Совета, и его охватил настоящий страх. Потом отошел его поезд, а только потом он наконец начал выяснять неприятное недоразумение.
Ушел также и последний в тот день поезд в направлении Шленских Зобковиц, когда дежурный милиционер в вокзальном отделении закончил писать фантастическое сочинение, озаглавленное словом «Протокол», а ошеломленный и угнетенный Бьерн начал понимать, что то, что с ним случилось, не является грустной ошибкой или веселой шуточкой, а печальной действительностью. Фантастика милицейского протокола вытекала из факта, что представитель власти старался объясниться с
