Уинтроу решил остаться верным Кенниту. Но при этом чувствовал себя предателем по отношению к своей семье. Как интересно. Почти трогательно. Кеннит сплел пальцы, лежавшие на столешнице.
— Понятно, — сказал он. И почувствовал смутную дрожь, пробежавшую по телу корабля при упоминании имени прежнего капитана. Это показалось Кенниту даже более интересным, нежели духовные борения и выбор Уинтроу. Молния со всей твердостью заявляла, что от прежней Проказницы не осталось даже и следа. Ну и на кого же тогда такой трепет напал при упоминании имени Ефрона Вестрита?
Было тихо. Уинтроу смотрел вниз, на край стола. Его лицо было непроницаемым, зубы плотно сжаты. Кеннит решил выдать последнюю толику сведений.
— Вот как, — проговорил он со вздохом. — Тогда делается понятно присутствие на борту Альтии Вестрит. То-то матросы, сбежавшие с «Совершенного», говорили, будто она намерена отобрать у меня мой корабль.
«Проказница» опять содрогнулась. Уинтроу так и замер, его лицо залила бледность.
— Альтия Вестрит доводится мне родной теткой, — прошептал он. — Она была очень тесно связана с кораблем; еще прежде, чем Проказница пробудилась. Тетя Альтия была уверена, что унаследует ее. — Уинтроу сглотнул. — Я знаю ее, Кеннит. Не то чтобы очень хорошо, скажем так — далеко не во всем. Но что касается корабля, тут ее ничем с панталыку не сбить. Она будет пытаться вернуть «Проказницу» и попыток своих не оставит. Это верней верного.
Кеннит ответил едва заметной улыбкой.
— В любом случае, — сказал он, — ей придется пробиваться сквозь моих змей. И даже если у нее это получится, вместо прежней Проказницы она увидит перед собой нечто совершенно иное. Так что, полагаю, бояться мне нечего.
— Вместо прежней — нечто совершенно иное, — все так же шепотом повторил Уинтроу. Взгляд у него стал какой-то далекий. — А кто из нас остался таким, каким был? — спросил он в пространство. И, опустив голову, закрыл руками лицо.
Малте до смерти обрыдли корабли и все, с ними связанное. Ее тошнило от всех этих запахов, она видеть не могла еду, казавшуюся ей отвратительной, ее воротило от одного вида грубых, невоспитанных мужиков, называвшихся здесь матросами.
Но больше всего она ненавидела сатрапа.
Нет, даже не так! Хуже всего было то, что она не могла показать ему, до какой степени ненавидит и презирает его!
Прошло уже несколько дней с тех пор, как их подобрал калсидийский корабль-матка — большой трехмачтовый парусник, возглавлявший отряд гребных галер. Пересаживались в спешке, поскольку их первоначальное судно было уже в очень скверном состоянии, вернее сказать — попросту шло ко дну. Из-за этой спешки, а может, в силу общего равнодушия никто не позаботился о скончавшейся Кикки: мертвую так и бросили на гибнувшем корабле. Малта видела, как их спасители указывали пальцами на погружавшуюся галеру, хохоча и отпуская шуточки. Она даже заподозрила, что потеря судна стоила их прежнему капитану изрядной утраты авторитета; во всяком случае, своих бывших подопечных он просто покинул на милость новых хозяев, более не показываясь на глаза. Зато теперь Малта делила с сатрапом настоящую каюту, более просторную, чем та недоброй памяти кожаная палатка. Здесь по крайней мере и стены и потолок были из настоящего твердого дерева. И — что немаловажно — прочная дверь с надежной Щеколдой. В каюте было гораздо теплее и суше, чем в палатке, вот только обстановка осталась такая же скудная. Даже иллюминатора не было. В общем и целом гостям предоставили лишь самое необходимое для жизни. Им приносили еду и затем забирали опустевшие блюда, а раз в два дня появлялся юнга и выносил из каюты парашу. Поэтому воздух внутри постоянно был спертый и довольно-таки вонючий. Ко всему прочему на бимсе [1] под потолком висел нещадно коптивший фонарь, что опять-таки свежести не добавляло. На стенке имелся откидной столик и при нем койка с весьма жестким тюфяком и двумя одеялами. Сатрап обычно ел сидя на койке, Малта — стоя. Под койкой же находилась параша; небольшое ограждение удерживало ее от скольжения по полу во время качки. Убранство помещения дополняла опять-таки висевшая возле двери огражденная полочка с кувшином для воды и единственной кружкой. Вот и все.
Спал сатрап, естественно, тоже на койке, причем под обоими одеялами. Поскольку Малта делить с ним постель по-прежнему не желала, ее ложем был пол. Иногда ей везло, и, когда сатрап засыпал, ей удавалось вытянуть из-под его вялой руки одно одеяло.
Когда они с Касго впервые оказались здесь наедине и плотно закрыли за собой дверь, сатрап огляделся, и его плотно сжатые губы побелели от ярости.
«И это, — обратился он к Малте, — наилучшее, чем ты сумела нас обеспечить?»
У нее в тот момент еще гудело в голове: с нею произошло столько всего сразу — сперва ее чуть не изнасиловали, потом умерла Кикки, потом пришлось спешно перебираться с корабля на корабль.
«Я? Для нас?» — тупо переспросила она.
«Немедленно поди и скажи им, что я подобного обращения не потерплю! Немедленно!»
Вот тут он хватил уже через край. Малта ничего не смогла поделать с собой: слезы покатились у нее по щекам, как ни силилась она их удержать.
«Как, по-твоему, я должна это сделать? — спросила она. — Я же не говорю по-калсидийски! Да если бы и говорила, почем мне знать, к кому следует обратиться? И эти животные в любом случае меня не послушают! Если ты до сих пор не заметил, так знай, что калсидийцы женщин не то чтобы особенно уважают».
Он презрительно хмыкнул.
«Женщин вроде тебя они, конечно, не уважают. Будь здесь Кикки, она уж сумела бы им объяснить, что к чему! Это тебе следовало умереть, а не ей. Кикки по крайней мере знала, как делаются дела!»
С этими словами Касго самолично подошел к двери, распахнул ее и принялся орать, привлекая внимание, пока не появился какой-то матрос. Сатрап закричал на него по-калсидийски. Матрос долго смотрел то на Касго, то на Малту, явно не понимая, в честь чего столько шума. Затем он отдал весьма небрежный поклон — и только его и видели.
«Если он так и не вернется — виновата будешь ты!» — рявкнул на Малту сатрап, бросаясь на койку. Он завернулся в одеяла и сделал вид, будто ее здесь и не было. Малта устроилась в уголке на полу. Матрос же, как и следовало ожидать, не вернулся.
Тот угол до сих пор был ее частью каюты. Она и теперь там сидела, прижавшись спиной к доскам стены и разглядывая грязь у себя на ногах. Ей смертельно хотелось выйти на палубу, вволю надышаться свежим, холодным морским воздухом и более всего — выяснить, куда же они держат курс.
Галера, помнится, стремилась на север, в сторону Калсиды. Парусник же, что их подобрал, шел, наоборот, к югу. Но вот куда он направлялся теперь? Продолжил свое плавание или тоже повернул в Калсиду? Сидеть взаперти, понятия не имея о цели путешествия, было форменной пыткой. Принудительное безделье и соответствующая скука — вот из чего теперь состояли все ее дни!
Не удавалось ей добиться ничего вразумительного и от сатрапа. Пузатый корабль немилосердно качало, отчего у джамелийского самодержца постоянно была морская болезнь. Касго то и дело блевал, а в перерывах жаловался на голод и жажду. Когда приносили еду, он тотчас наедался до отвала — но лишь затем, чтобы, по народному выражению, «метнуть харчи» несколькими часами позже. С каждой порцией пищи калсидийцы присылали ему некоторое количество зелья для курения. Тогда в маленькой каюте становилось уже вовсе нечем дышать, у Малты начинала кружиться голова, а сатрап знай жаловался на скверное качество травки: и горло-то от нее горело, и на душе лучше не делалось. Тщетно девушка уговаривала его выйти на палубу и хоть немного проветриться. Он предпочитал валяться на койке и стонать. Либо требовал, чтобы она растерла ему то ноги, то шею.
Если для Касго подобное затворничество было добровольным, то для Малты — сугубо принудительным. Она нипочем не отважилась бы высунуться наружу одна. Ей вполне хватило опыта общения с калсидийскими матросами, приобретенного на галере, никаких повторений она не желала.
Сидя в углу, Малта время от времени терла глаза, красные и раздраженные из-за копоти от фонаря. Не так давно им принесли полуденную еду, и посуда была уже убрана. Предстояли бесконечные, ничем не заполненные часы до самого ужина. Сатрап в очередной раз пренебрег ее почтительными
