советами и как следует набил желудок едой. Теперь он попыхивал короткой черной трубкой. Вот извлек ее изо рта, сердито посмотрел на нее, опять затянулся. Выражение лица у него было недовольное, и это предвещало Малте очередную порцию неприятностей. Вот Касго беспокойно заерзал на койке. Потом громко рыгнул.
Малта негромко подала голос:
— Прогулка по палубе благотворно сказалась бы на твоем пищеварении, государь.
— Помолчи лучше, — был ответ. — Какая прогулка, когда от самой мысли об усилии, потребном для ходьбы, у меня в желудке судороги начинаются!
И, выхватив изо рта трубку, сатрап запустил ею в Малту. А потом, даже не взглянув, удалось ли попасть, перекатился лицом к стене, тем самым прекращая разговор.
Малта прислонилась к переборке затылком. Трубка пролетела мимо, но не хотелось даже думать о том, что будет, если сатрап в полной мере надумает сорвать на ней зло. Малта почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, и постаралась заставить себя поразмыслить, что же ей делать дальше. Нет, плакать она не будет ни под каким видом! Она сжала зубы, стиснула кулаки и придавила ими веки. Никакой сырости! Она, Малта, — упрямая наследница поколений решительных предков. Она — дочь торговца из старинной семьи. Интересно, а как на ее месте поступила бы бабушка? Или тетка Альтия? Они же сильные. И умные. Они точно придумали бы какой-нибудь выход из этого положения. Вот только какой?
Малта поймала себя на том, что рассеянно ощупывает шрам на лбу, и поспешно отдернула руку. Там больше не было гноя, рана снова закрылась, но зажившая плоть была неприятной на ощупь, какой-то бугристой. Выпуклый рубец тянулся со лба в волосы на целую длину пальца. Не иначе, он разрастался. Малта попробовала представить, на что все это было похоже, и судорожно сглотнула.
Она подтянула колени к самой груди и обхватила их руками. Потом закрыла глаза, но не затем, чтобы уснуть. Уснуть значило увидеть кошмарный сон обо всем, о чем наяву она не позволяла себе думать. О Сельдене, сгинувшем под руинами. О матери и бабушке, которые, понятное дело, винят ее в его смерти. Еще ей снилась подружка Дейла и как она шарахается при виде ее изуродованного лица. И даже отец, глядя в сторону, отворачивался от обезображенной дочери.
Но хуже всего было, когда во сне она видела Рэйна. Почему-то они с ним обязательно танцевали: звучала дивная музыка, ярко горели факелы. Сначала с Малты слетали бальные туфельки, открывая взгляду неухоженные, грязные ноги. Потом вечернее платье повисало мерзкими тряпками. И наконец разваливалась тщательно уложенная прическа, а шрам принимался сочиться гноем и всякой гадостью, и эта гадость текла у нее по лицу. Тогда Рэйн отталкивал ее прочь, так что она растягивалась на полу, а все танцующие собирались кругом, в ужасе показывая на нее пальцами. «Мгновение красоты, разрушенное навеки!» — издевались они хором.
Казалось, хуже ничего уже не придумаешь, но несколько дней назад ей приснилось кое-что новенькое. Причем жизненное и яркое до невозможности, почти как тогда, когда они разделили сон, навеянный сновидческой шкатулкой. Рэйн простирал к ней руки и никак не мог дотянуться. «Малта, Малта, где ты? — звал он. — Потянись навстречу! Помоги мне добраться к тебе!» Но она даже и во сне понимала, до какой степени это бесполезно. Поэтому она убрала руки за спину и отвернулась, чтобы скрыть от него свой срам. Лучше уж никогда не прикоснуться к нему, чем увидеть на его лице жалость, если не отвращение. Она в тот раз проснулась в слезах, все еще слыша его родной голос.
Этот сон был самым жутким среди всех прочих.
Когда Малта принималась думать о Рэйне, у нее болело сердце. Она трогала пальцами губы, украдкой вспоминая их поцелуи и шелковистое препятствие вуали, не дававшее губам непосредственно соприкоснуться. Увы, каждое из этих сладких воспоминаний влекло за собой сотню ранящих сожалений. «Слишком поздно, — говорила она себе. — Слишком поздно. Теперь уже никогда…»
Малта вздохнула и подняла голову, открывая глаза. Итак, что мы имеем? Она пребывала на корабле, шедшем Са знает куда, она сидела одетая в жуткое тряпье, с отвратительным шрамом на лбу, лишенная не то что привилегий наследницы старинной торговой семьи, но и вообще каких-либо прав. И притом в обществе невыносимого, омерзительного мальчишки, мало того — еще и абсолютно никчемного. Малта вполне убедилась, что, если она вправду хотела как-либо улучшить их жизненные обстоятельства, на сатрапа никоим образом рассчитывать не приходилось. Он только и мог лежать на койке пластом да без конца хныкать, жалуясь на неподобающее обращение с сатрапом всея Джамелии, и прочая, и прочая.
До него еще не дошло даже, что они были не гостями калсидийцев, а их пленниками.
Глядя на Касго, Малта постаралась рассудить о нем беспристрастно. Он стал совсем бледным. И очень костлявым. Малта припомнила, что в последние день-два он даже ныл не так громко, как прежде. И совсем за собой не ухаживал. А ведь в самый первый день он пытался соблюсти внешнюю благопристойность. У них не было ни гребешков, ни щеток для ухода за волосами, так он дал Малте подробнейшие указания, как разобрать и уложить его волосы, используя только пальцы. Она все сделала, едва сумев скрыть свое недовольство. Ему, как бы это сказать, слишком уж понравилось ее прикосновение. Помнится, она сидела на краю койки, так он все прижимался спиной. И даже в кои веки раз расщедрился на доброе слово. Понятно, относительно доброе. Он ей предрек — больше в насмешку, — что еще придет день, когда она будет хвастаться подружкам, рассказывая, как однажды помогала самому сатрапу выносить тяготы путешествия. Ну а сам он собирался поведать всему белому свету, какой негодной служанкой она себя показала, насколько была бесполезна как женщина. Да, именно так он и поступит, если только она не…
И с этими словами Касго ухватил ее запястье и попытался заставить ее положить руку туда, куда она нипочем не хотела ее класть. Малта выдернула у него руку и отскочила. Это было еще прежде, чем его окончательно свалила морская (или не только морская?) болезнь. С тех пор он день ото дня становился все более тихим и вялым. Подумав так, Малта ощутила внезапное беспокойство. Вот возьмет еще да помрет, и что тогда с нею будет? Она смутно припомнила что-то, о чем говорила ей Кикки. Там, на галере! Малта напряженно свела брови и точно наяву услышала слабый, задыхающийся голос Подруги. «Нас может защитить лишь его титул», — сказала ей Кикки. И добавила, что следовало вести себя соответственно высокому положению Касго.
Малта испытала чувство, похожее на озарение. Многоопытная Кикки была права. Чтобы остаться в живых здесь, на этом корабле, ей, Малте, следовало засунуть куда подальше свой гонор дочери старинной семьи из Удачного и взамен научиться думать так, как думали женщины Калсиды.
Что ж, попробуем.
Поднявшись, Малта подошла к койке и внимательно присмотрелась к сатрапу. Веки его закрытых глаз показались ей темными. Тощие руки беспомощно стискивали край одеяла. Малта прислушалась к себе и ощутила слабое шевеление жалости. В самом деле, и как могла она даже думать, будто этот человек способен что-то сделать для себя и для нее? Если здесь кто-то и мог в самом деле что-нибудь предпринять, так только она. Сатрап слишком привык к тому, что Подруги неусыпно заботились об удовлетворении всех его нужд. И, что важнее, того же ждали и калсидийцы. А она? Она боязливо сидела в углу, тогда как ей следовало бы гневно требовать для своего мужчины лучшего обращения и ухода. С какой стати калсидийцам уважать человека, которому даже собственная служанка не выказывала никакого почтения? Да, Кикки была права. И сатрап был прав. Это ее, а не его следовало винить в их незавидном нынешнем положении.
Оставалось надеяться, что было еще не слишком поздно все исправить.
Для начала Малта, не слушая слабых протестов, стащила с него одеяло. Потом ощупала его лоб и помяла подмышки, проверяя, нет ли жара и опухолей, — так поступала ее мать, когда заболевал маленький Сельден. Не обнаружив признаков лихорадки, Малта стала очень бережно похлопывать сатрапа по щеке, пока он не приоткрыл глаза. Белки оказались нечистого, желтоватого цвета.
— Отвяжись, — простонал он, силясь нашарить одеяло.
Дыхание у него было зловонным.
— Если я отвяжусь, как бы тебе не помереть, о властительный, — ответила Малта, стараясь подражать тону, каким, помнится, разговаривала с сатрапом покойная Кикки. — То, что они с тобой так обращаются, внушает мне скорбь, не выражаемую никакими словами. Я решила рискнуть своей ничтожной жизнью и отправиться к капитану, дабы выразить ему возмущение! — Мысль о том, чтобы в одиночестве разыскивать капитанскую каюту, внушала тошнотворный ужас, но Малта отлично понимала, что это была
