– Тебе не подойдет мой опыт. Ты же в зону вечной мерзлоты не приедешь. А я ничего. Акклиматизировался. А супруга моя вообще якутка. Большой человек, национальный кадр. Из Москвы она может привезти все что хочешь…
– А дети у тебя есть?
– Дочь. В Красноярске. Врач. Замужем за военным. Ничего мужичок, хваткий. Я думаю, они скоро в Москве будут. Так что посмотришь на двоюродную сестричку. Красивая девка. Такая полукровочка. – И Ленчик, довольный, засмеялся.
– А про все то ты не вспоминаешь? То, что было с тобой после войны?
– Что было, то сплыло… – Показалось Лидии или правда он передернулся? А может, ей хотелось видеть реакцию на вопрос, а реакции не было, и тогда она придумала себе это: передернулся?
Она внимательно посмотрела на дядьку – показалось все-таки или было? Рядом шел здоровый пожилой мужчина с седыми волосами, и на лице у него было на-писано, что у него все есть. Жена – национальный кадр, дочь – красавица-полукровка, зять – из хватких военных. Все у него в жизни было ладно, складно, и плохое само по себе превращалось в хорошее. Как у Иванушки-дурачка. И тогда она ему рассказала про письмо откатчиц, рассказала зло, с подробностями, как не успела Маня открыть библиотеку, как посылала ему посылку, как Маня сказала ей, Лидии: забудь его навсегда, и она забыла! «Ты понимаешь, я тебя совсем забыла, напрочь! Я ничуть не удивляюсь, что тебя не помнит эта женщина с ведром. Ей-то ты совсем чужой…»
– Знаешь, – сказал Ленчик. – У этой с ведром просто потеря памяти. Амнезия называется. А распалилась ты зря, я тебе сейчас объясню. Хотя это объяснение для себя, не для других. Слушай меня. Я не хочу вникать. Понимаешь? Не хочу! В конце концов я был молодой, здоровый, я выжил, мне это пошло на пользу, и я не хочу разбираться в том, что же за болезнь со мной приключилась. Прошла – и слава богу. Надо работать, жить, радоваться. Все было правильно, когда Маня сказала – забудь. И правильно, когда потом она меня нашла. Все в свое время, Лидок, все в свое время. В жизни все надо расчленять, а не связывать. То, что надо, само без наших стараний свяжется, а что не надо, то и не надо. Согласна?
– Что значит членить?
– Очень просто, – засмеялся Ленчик. – Членить по времени.
– Мы приходим в сегодня из вчера. Это неделимо. И другого способа жить из вчера в сегодня нет.
– А я тебя научу! – засмеялся Ленчик. – Между вчера и сегодня обязательно лежит ночь. И ее надо проспать. А утром со свежими силами начинать все как в первый раз.
Он очень развеселился этим своим объяснением. В общем, действительно, как в той пьесе – проснись и пой! Ну чем не замечательное жизненное кредо?
Лидия подумала: она идиотка, раз так не может. Надо именно так: ишь какой крепенький, и красивенький, и удачливенький, и веселенький получился у нее дядюшка. Горькую кашу ел – а все ему впрок. Расчленись!
Они купили сахару и трюфелей и поднялись на второй этаж, где торговали промтоварами. Лидия сунулась в парфюмерную секцию, ни на что другое денег у нее не было, а на крем польский или помаду трояк всегда найти можно. Крем был. Именно польский, и она пошла в кассу, в которую уже стоял Ленчик.
– Что берешь? – спросила она.
Он заговорщицки подмигнул.
Ленчику завернули две коробки самых дорогих духов. «Жене и дочери или жене и Мане?» – подумала Лидия.
– Знаешь кому? – спросил он, когда они вышли. – Зинаиде и Мане. Пусть пахнут бабоньки на старости лет. А тебе я пришлю французские. Ты женщина молодая, москвичка, и тебя это не должно устроить…
– Вообще-то я устраиваюсь и с этим, – засмеялась Лидия. – Но бога ради – это не намек!
– Нет, я тебе пришлю французские. Можешь не сомневаться. Мы теперь будем дружить?
– Сегодня с утра до вечера, – засмеялась Лидия. – А завтра будет другое время.
– Умница, – ответил Ленчик. – Усекаешь.
Они возвращались по той же старой улице, во дворе дома с подпертыми стенами по-прежнему стояла женщина с ведром. Она махнула им рукой.
– Я вас вспомнила, – сказала она Лидии. – Вы,
наверное, Манина племянница? Покойницы Веры
дочка? 1
– Да, – ответила Лидия. – Я и есть.
– А меня так и не вспомнила, Тамара Батьковна? Женщина пожала плечами.
– Передайте Мане спасибочки за эти горбыли. – Она ткнула ногой в бревно. – Спасибочки ей большое!
Это было еще то спасибо!
Пока они ходили за сахаром, появились новые лица. Вниманием владел бородатый мужчина в косоворотке. Он рассказывал, как вышел из дому засветло, до зоречки, «пока не изрыгнулось в воздух машинное дыхание и смрад не окутал», как пели утренние птицы, а он думал о них – «бедные вы мои птахи, чем вы еще живы», как жалел он людей, которые не ходят пешком. Ну что такое двадцать километров? «А какая сосудам радость, какое суставам оздоровление. Жаль только, – добавил, – что нельзя босиком. Тропок земляных нет, тропок, утрамбованных людскими пятками, пятками». Алел в бороде и усах влажный чувственный рот, не соответствовал этот рот птичьим истинам, которые произносил бородатый, напоминал рот о грехе и человеческой слабости. И людей, слушавших его, гипнотизировало это самое несоответствие формы и содержания.
– Кто это? – спросила Лидия Маню.
– Руководитель хора. Мы на всех смотрах побеждали, пока он не ушел в церковь петь. Уволили его за это. А я считаю – зря. Во дворце он пел песни те, что надо, ну и пусть бы подрабатывал на стороне. Не разбоем же…
Лидия так и ахнула. Это была уже не Маня! Куда девался ее неистовый атеизм? Куда девалось ее убеждение, что большего греха, чем служение Богу, церкви, не было, нет и не будет? Маня, которая священным партийным долгом своим считала белить, мазать, стирать, шить именно на Пасху или Троицу на какой-нибудь там Спас или Ильин день. Сроду никаких крашеных яичек, куличей, ничего такого, что от культа, веры. А тут вдруг
всемилостивейшее прощение человеку, который поет в церковном хоре? Лидии стало больно, что она ничего, ничегошеньки не знает о тетке. Сколько лет она сюда не приезжала! Зачем, если Маня сама каждый раз возникает в Москве? О чем они говорили при встрече? О ее, Лидиных, делах. Какая стерва завкафедрой, как она приспособила литературу девятнадцатого века к носимому костюму. Как трудно Лидии воспитывать дочь «в идеалах», когда приходится тратить деньги на спекулятивные джинсы. Одна такая тряпка взрывает всю систему Макаренко. Маня приезжала, и Лидия выговаривалась! Не надо было говорить умно, интеллигентно, можно было даже повизгивать от гнева, можно было отказаться от московского произношения и «хыкать», «хы-кать» – Маня терпела. Она, правда, что-то и говорила, но что? Что? Все то же. О завкафедрой поставь вопрос на общем собрании. Джинсы не покупай. Лидия ее не слушала. Что говорила Маня – не имело значения.
А теперь подумала: может, она, приезжая, уже говорила что-то другое? Может, Маня давно изменилась, а она, Лидия, просто не замечала этого? Но ведь не спросишь: с какого, Маня, числа ты стала допускать и то, и это? Когда твоя единственная, не тронутая временем истина дала приплод? И от кого и от чего этот широко мыслящий отпрыск?
Лидия не заметила, как Ленчик вручил подарок Мане и Зинаиде. Увидела: стоят обе с коробками в руках, улыбаются, а Ленчик сияет от доставленного всем удовольствия.
– У меня сроду таких не было, – сказала Маня.
– И у меня, – засмеялась Зинаида. Подскочил Сергей, вырвал у тетки коробку, стал смотреть на донышко, где цена.
– У! – сказал и посмотрел на Ленчика с уважением.
Лидия знала: он произвел в уме сложение, вычитание, деление, умножение, сделал вывод о дядькиной платежеспособности и зауважал родственника. У Сергея была стройная теория деления человечества на бедных, богатых и больных. Бедные – это бедные. Это те, у кого за три дня не хватает до получки. Богатые – это те, у кого вопрос, сколько дней до получки, не стоит никогда. Больные – это те, у кого денег нет, а они делают вид, что так и надо. Это частично Лидия. Это целиком Маня. Поэтому ему было приятно в родном дядьке увидеть родную душу.
А Егоров служил Жене. Он старательно выполнял команды, страшно боясь, что от нервности может что-то перепутать и сделать не так.
– Напишите улицей письмо в райисполком и потребуйте для Мани квартиру, – говорила ему Женя. – Аргументируйте. Впрочем, я сама вам текст набросаю…
– Да, – говорил Егоров. – Конечно. Какой может быть разговор.
Он остолбенело ждал, пока Женя бегала за бумагой и ручкой. Потом она присела за стол и положила ногу на ногу. Егоров потерял сознание от ее круглого, блестящего колена. А она что-то быстро писала, а в чепчике тряслись ее бигуди, и кончик пера бегал борзо, а пальцы, что держали ручку, были круглы, розовы и с маникюром в точечку… Марика! Рок…к…
– Я вам пришлю свой материал о Мане, и вы им будете трясти во всех инстанциях… Надевайте все регалии и ходите, ходите… У вас много орденов?
– Им-ме-ется, – промычал Егоров.
– Нацепите! – строго сказала Женя. И вдруг вскочила.
– У меня идея! Мы сегодня, сейчас же пойдем в исполком. Надо, чтоб они были на банкете… Эта солоха Маня наверняка об этом не подумала. Идите одевайтесь!
Егоров шел как во сне. На периферии сознания проклюнулась мысль: придут из исполкома, а тут висит флаг… Может же возникнуть справедливый вопрос – по какому праву? Но представив, что рядом с ним будет божественная женщина, Егоров так браво цокнул копытом, что проходивший мимо Сергей встал в струнку и прокричал: «Служу Советскому Союзу!»
– Вольно! – милостиво сказал Егоров. – Живи. Он шел облачиться и уже твердо знал: он сумеет защитить Манин флаг, если что… Сумеет. Ничего страшного.
За два часа до назначенного времени снова пришла пьяная Дуся. Она принесла огромный букет кое-как нарванных цветов и, не говоря никому ни слова, стала заталкивать его в большой пятилитровый бидон.
– Поставлю и уйду, – бормотала она. – Плевала я на всех. Тоже мне гости… Я эту Женьку умываться учила. Грязнуха была… Тьфу! А сейчас и не смотрит… Ну и черт с тобой, москвичка шелудивая! И хоровика это-го позвала… Спое-о-мте, друзья! Ведь завтра в поход… Аллилуйя! Аллилуйя! – Дуся остервенело запихивала цветы, ломая стебли, головками вниз, вся обрызгалась, пока Маня не забрала у нее все и, обняв за талию, не повела в дом. Зинаида покачала головой.
