— Ну… — Гарет барахтался в омуте сплетен, полученных из третьих рук.
— На земле его видели?
Гарет покраснел и покачал головой.
— Трудно судить о размерах, когда тварь в воздухе, — наставительно заметил Джон, поправляя очки. — Дракон, которого я зарубил, тоже выглядел огромным, когда спускался на селение Большой Тоби. А оказался двадцати семи футов от клюва до хвоста. — — Опять быстрая усмешка осветила его обычно бесстрастное лицо. — Приходится быть натуралистом. Первое, что мы сделали, Джен и я, когда мне удалось подняться на ноги, — это сложили вместе то, что от него осталось.
— То есть он мог быть и больше, не правда ли? — с надеждой спросил Гарет. («Как будто, — с кислой усмешкой подумала Дженни, — — двадцатисемифутового дракона он рассматривает как нечто вполне заурядное». ) — Насколько я помню, в Гринхайтовом варианте баллады о Селкитаре Драконьей Погибели и Змее Лесов Импертенга говорится, что Змей был шестидесяти футов в длину, а крыльями мог накрыть батальон.
— Кто-нибудь измерял его?
— Ну… должно быть… Хотя… Да-да, теперь я и сам вижу… У Гринхайта говорится, что, когда Селкитар ранил Змея, тот упал в реку Уайлдспэ, а в позднейшей версии Белмари сказано, что он упал в море. Да, действительно…
— Итак, шестидесятифутовый дракон есть чья-то мера, насколько был велик Селкитар. — Джон откинулся в кресле, его руки рассеянно оглаживали резьбу, смешавшую воедино всех тварей бестиария. Изношенная позолота еще таилась в щелях, тускло мерцая в бледно-соломенном полусвете, падающем из окна. — Двадцать семь футов звучат куда скромнее, пока он не плюнет в тебя огнем… Знаешь, их плоть распадается почти сразу же, как только они умирают. Как будто собственный огонь пожирает их.
— Плюет огнем? — Гарет нахмурился. — В балладах говорится, что он его выдыхает.
Аверсин покачал головой.
— Да нет, плюет. Это жидкий огонь, но он поджигает все, чего коснется. Тут, понимаешь, вся хитрость в том, чтобы стоять к дракону как можно ближе, — тогда он побоится обжечь себя… Ну и в то же время постараться, чтобы тебя не изрезало чешуей. А он ее нарочно растопыривает на боках, как плавники…
— Я не знал, — выдохнул Гарет, и впервые изумление прозвучало в его голосе.
— Заранее одни боги все знают. И я не знал, пока не прыгнул на дракона в расселине. Про это нет ни в одной книге, ни у Дотиса, ни у Кливи. Разве что старушьи побасенки поминают иногда драконов. Или змеев, или гадов, как они их называют. Но от побасок тоже немного толку. Вот, например:
Шпорой — петух, гривою — конь, Главою — змея, прозваньем — дракон.
Или вот у Полиборуса в «Аналектах» сказано, что некоторые селяне верят, будто если они посеют вокруг дома приворотное семя — такую ползучую дрянь с трубчатыми цветками, — то ни один дракон к нему не приблизится. Так что нам пришлось воспользоваться только такими вот кусочками мудрости. Джен сварила зелье из этих семян, чтобы смазать гарпуны, потому что уже тогда было ясно, что меч — игрушка, броню дракона им не пробить. И, представь, яд действительно сделал тварь вялой. Но я не знал тогда и половины того, что мне хотелось бы знать.
— Да… — Дженни наконец отвела взгляд от огненных пульсирующих развалин в очаге и положила подбородок и руки на высоко поднятые колени. Она говорила тихо, почти про себя: — Мы не знаем, откуда они приходят, не знаем, откуда берутся. Почему изо всех живущих на земле тварей у них шесть конечностей вместо четырех…
— «Личинка — из мяса, — процитировал Джон, — долгоносик — из риса. Драконы — из звезд в небесной выси». Это из Теренса «О призраках». Или вечное присловье Каэрдина: «Полюбишь дракона — погубишь дракона»… Или вот почему-то болтают, что нельзя смотреть дракону в глаза. И я тебе говорю, Гар, я постарался этого не сделать. Мы не знаем даже таких простых вещей, почему, например, магия и иллюзии на них не действуют, почему Джен не смогла вызвать образ дракона в своем магическом кристалле или применить против него скрывающие заклинания, — ничего…
— Ничего, — сказала Дженни мягко, — кроме того, что они умирали, убитые людьми столь же невежественными, как и мы сами.
Джон, должно быть, услышал странную скорбь в ее голосе — Дженни почувствовала его взгляд, беспокойный и вопросительный, и, не зная, что ответить, отвела глаза.
Помолчав, Джон вздохнул и сказал Гарету:
— Знания утрачиваются, как страницы из Лукиардовского «Даятеля огня». Мы уже не в силах построить волнорез через гавань Элдсбауча. Знания утрачиваются, и их не восстановишь…
Он встал и начал беспокойно прохаживаться. Плоские белесые отражения окон возникали на металлических заплатках куртки, на медной рукоятке кинжала, на пряжках.
— Мы живем в распадающемся мире, Гарет. Вещи ускользают от нас день ото дня. Даже ты, с юга, из Бела, даже ты теряешь королевство — по кусочку, по крохе. Уинтерлэнд уходит к северу, мятежники утаскивают болота к западу. Ты теряешь то, что имеешь, и даже не замечаешь этого. Старая мудрость вытекает, как мука из прорванного мешка, а у нас нет ни времени, ни желания хотя бы залатать мешок… Я бы никогда не убил дракона, Гар. Мы же ничего о них не знаем! Кроме того, он был прекрасен — может быть, самое прекрасное создание в этой жизни: каждый оттенок — как спелое ячменное поле в час рассвета…
— Но ты должен драться, ты должен убить нашего! — Агония звучала в голосе Гарета.
— Драться с ним и убить его — разные вещи. — Джон отвернулся от окна и склонил к плечу голову, рассматривая беспокойное лицо юноши. — А я еще даже первого не обещал, не говоря уже о втором.
— Но ты должен! — Слабый шепот отчаяния. — Ты — единственная наша надежда!
— Я? — удивился лорд Драконья Погибель. — Я — единственная надежда здешних крестьян пережить эту зиму, несмотря на бандитов и волков. И потому, что я единственная их надежда, я убил дракона, убил его — грязно, по-подлому, разрубил на куски топором. Потому, что я единственная их надежда, я вообще дрался с ним, рискуя, что он сорвет мне мясо с костей. Я только человек, Гарет.
— Нет! — Юноша стоял насмерть. — Ты — Драконья Погибель, единственный драконоборец. — Он поднялся, некая внутренняя борьба отразилась в его тонких чертах, а дыхание ускорилось, словно он заставлял себя на что-то решиться. — Король… — Он сглотнул с трудом. — Король приказал обещать все, что я смогу, лишь бы призвать тебя на юг. Если ты согласишься… — Он едва справился с дрожью в голосе. — Если ты пойдешь, мы пришлем войска для защиты северных земель против Ледяных Наездников, мы пришлем книги и ученых. Я клянусь в этом! — Он взял королевскую печать и поднял ее дрожащей рукой; бледный дневной отсвет скользнул по золотому ободку. — Именем короля я клянусь в этом.
Но Дженни, наблюдая за бледным лицом юноши, пока он говорил, хорошо видела, что Гарет при этом старается не глядеть Джону в глаза.
Ночью дождь усилился, ветер швырял его волнами о стены Холда. Тетка Аверсина Джейн принесла холодный ужин: сыр, мясо, пиво, которое Гарет пригубил с видом человека, исполняющего долг. Дженни, сидящая, скрестив ноги, у очага, расчехлила свою арфу и теперь подкручивала колки, в то время как мужчины толковали о дорогах, ведущих на юг, и об убийстве Золотого Дракона Вира.
— И еще одно было не как в песнях, — говорил Гарет, расположив худые локти среди беззаботно разбросанных по столу заметок Джона. — В песнях все драконы светлых радостных цветов. А этот — черный, мертвенно-черный весь, кроме глаз. Рассказывают, они у него — как серебряные лампы.
— Черный, — негромко повторил Джон и оглянулся на Дженни. — У тебя ведь есть старый Список, не так ли, милая?
Она кивнула, прервав деликатные маневры с колками арфы.
— Каэрдин заставил меня запомнить множество старых Списков, — объяснила она Гарету. — Некоторые он мне растолковывал, но этот — ни разу. Возможно, и сам не знал, как это понимать. Просто имена и цвета… — Она прикрыла глаза и повторила Список, голос ее при этом упал в старческое бормотание — эхо многих голосов из давнего прошлого: — «Телтевир — гелиотроповый, Сентуивир — голубой с золотом на суставах, Астирит — бледно-желтый, Моркелеб — единственный — черный, как ночь…» Список имеет продолжение, там еще дюжина имен, если это, конечно, имена. — Она пожала
