права! Я… я Сталину телеграфирую! Это произвол! Я…
Он осекся, увидев, что Васнецов смотрит на него пристальным и, как ему показалось, суровым взглядом, понял, что наговорил лишнего, что еще одно слово – и этот жесткий, с аскетическим выражением лица человек, несомненно обладающий большой властью, попросту велит ему оставить кабинет. Несколько мгновений длилось молчание. Валицкий стоял неподвижно, но уже не как прежде, вытянувшись во весь рост, а внезапно ссутулившись, по-стариковски, безвольно опустив свои длинные руки.
– Хорошо, – сказал он наконец глухо, едва внятно. – Видно, я мешаю вам работать. Простите. Все, что я сказал… неуместно. Мне просто хотелось… узнать правду. А теперь я уйду.
Он поискал взглядом свою отброшенную палку. Она лежала неподалеку, но Валицкий почувствовал, что у него нет сил нагнуться, чтобы поднять ее. Он медленно повернулся и, с трудом передвигая негнущиеся ноги, пошел к двери.
– Подождите! – раздался за его спиной негромкий голос.
Валицкий обернулся и увидел, что Васнецов встал из-за стола и идет к нему быстрой, пружинящей походкой.
Он подошел к Валицкому почти вплотную, дотронулся до рукава его пиджака и сказал неожиданно мягко:
– Извините. Мы, видимо, не поняли друг друга. Никто не принуждает вас уезжать. И все же… вам лучше уехать.
– Но почему? – снова обретая силы, воскликнул Валицкий.
– Потому что город… может подвергнуться опасности. Эвакуируя из Ленинграда наши материальные и… интеллектуальные ценности, мы сохраняем их для будущего. Поймите, это не эмоциональный вопрос. Это – требование военного времени.
Он говорил твердо, но медленно, с паузами, тщательно обдумывая каждое произносимое им слово.
И именно это обстоятельство, именно ощущение, что Васнецов недоговаривает нечто очень важное, решающее, поразило Валицкого больше всего.
Наконец он тихо спросил:
– Вы считаете положение столь серьезным?
– Да, – прямо глядя ему в глаза, ответил Васнецов, помолчал немного и добавил: – Вы же требовали от меня правды.
– Но почему же… – начал было Валицкий и умолк. Целый рой мыслей внезапно как бы обрушился на него. Он хотел спросить, почему мы отступаем, где же наши танки, пушки, самолеты, кто виноват в том, что немцев допустили на нашу землю, что думают маршалы и генералы, что, наконец, делает Сталин… Но не смог. Не потому, что боялся. Просто Валицкий почувствовал, что у него нет нравственного права задавать все эти вопросы. Он понял, что никто и ни в чем не обязан давать ему отчет, что сейчас нет и не может быть «спрашивающих» и «отвечающих» и что все они, в том числе и он сам, отныне объединены общим горем и общей ответственностью.
В этот момент дверь открылась, и чей-то громкий голос доложил с порога:
– Сергей Афанасьевич, заседание Военного совета начинается через две минуты.
В дверях стоял молодой военный с вытянутыми по швам руками и выжидающе смотрел на Васнецова.
– Иду, – коротко сказал тот. Он торопливо вернулся к столу, взял толстую красную папку, раскрыл ее, пробежал глазами какую-то бумагу, снова захлопнул папку, поднял голову и сказал: – Мне надо идти, Федор Васильевич. Простите.
Он сделал несколько шагов к двери, потом остановился, поднял брошенную Валицким палку и, протягивая ее Федору Васильевичу, сказал:
– Я думаю, что вам надо уехать. А за то, что хотели остаться, спасибо. Это все, что я могу вам сейчас сказать.
…В приемной Валицкого дожидался все тот же молодой человек в гимнастерке без петлиц, который привел его сюда. Он сделал приглашающее движение рукой и, пропустив Федора Васильевича в дверь первым, пошел рядом с ним по коридору.
Они спустились по лестнице к деревянному барьеру. Внезапно Валицкий остановился.
– Простите, – сказал он, обращаясь к сопровождающему его человеку, – сколько вам лет?
– Мне? – растерянно переспросил тот, но тут же ответил: – Двадцать семь.
– Вы… не в армии?
Он увидел, что его спутник густо покраснел.
– Н-нет… – ответил он. И добавил: – Нога вот у меня… Но завтра я ухожу отсюда. В отряд ПВО.
«Глупо, глупо, бестактно! – подумал Валицкий. – Я же видел, что он хромает».
Они подошли к барьеру. Молодой человек в гимнастерке и стоящий у барьера военный обменялись взглядами. Военный поднял ладонь к козырьку фуражки и сказал:
– Прошу.
Валицкий помедлил мгновение, потом обернулся к своему провожатому и сказал:
– Простите меня. Я стар и глуп.
И, не дожидаясь ответа, стал спускаться по лестнице.
…Тяжело опираясь на палку, он сделал несколько шагов по аллее, прикрытой маскировочной сеткой.
«Так, – мысленно произнес Федор Васильевич, – значит, я стар. Слишком стар. Вот так».
Он сделал еще несколько шагов и вдруг почувствовал боль в области сердца.
– Вам нехорошо? – раздался за его спиной голос.
Валицкий обернулся, увидел идущего следом за ним пожилого военного с прямоугольниками в петлицах и отрывисто бросил:
– Нет! С чего это вы взяли?
Он выпрямился, откинул голову и пошел вперед привычными, мерными шагами, стараясь заглушить боль в сердце…
18
…Уже пылали западные рубежи нашей страны. Уже в первых захваченных городах и селах немцы устанавливали «новый порядок» – два страшных для наших людей слова, по буквам которых стекала человеческая кровь. Уже тысячи советских солдат и моряков предпочли смерть жизни на коленях, и десятки летчиков уже стартовали со своих аэродромов в бессмертие. Они уходили из жизни как воины, как борцы, как герои. Даже тогда, когда у них не хватало вооружения, они стояли насмерть, сражаясь с врагом до последнего пушечного снаряда, до последнего патрона, нередко приберегая эту последнюю пулю для себя.
Они не падали на колени перед врагом, не зарывали в землю свои лица перед танковыми лавинами, как того ожидал Гитлер, нет! Советские бойцы, еще вчера видевшие над собой мирное небо, еще не привыкшие к грохоту вражеских орудий и к разрывам фугасных бомб, они теперь, в эти страшные часы, с особой, всепроникающей силой почувствовали, осознали, как дорога им Родина…
Война полыхала в западных районах, но уже изменилось лицо всей страны – улицы ее городов, шоссейные и проселочные дороги – все приняло новое, суровое выражение.
В мирное время жизнь армии обычно бывает скрыта от взоров миллионов людей. Она протекает за высокими каменными стенами казарм, на удаленных от населенных пунктов полигонах, в степных и лесных пространствах, где происходят маневры, на аэродромах, морских просторах, в штабных кабинетах.
Только два раза в год – на майские и ноябрьские праздники – жизнь армии как бы выплескивалась наружу, на центральные городские площади, на прибрежные морские воды и в обычно тихое, спокойное, видимое с каждой улицы, из каждого окна небо.
Война меняет облик города. Военные регулировщики, стоящие на перекрестках на месте привычных
