Валицкий покачал головой.
– Не так давно я пришел к одному человеку и сказал, что у меня большое горе и что поэтому хочу пойти на фронт. Он мне ответил, что на фронт идут не для того, чтобы забыть свой горе, что в такое время нельзя думать только о себе. Слишком много горя кругом. Знаете, кто был этот человек? Ваш отец, Вера! Иван Максимович Королев. И он был прав.
– Но я видела то, что не может присниться даже в страшном сне! – неожиданно горячо заговорила Вера. – Вы когда-нибудь видели, как вешают людей? Как по голове ребенка бьют винтовочным прикладом? Слышали, как воет, страшно, по-собачьи воет обезумевшая мать? Мстить! Только мстить!
– Я понимаю вас, Вера, – с трудом проговорил Валицкий. – Это очень страшно, то, что вы говорите. Я читал о подобном в газетах, но впервые встретил человека, который видел все сам… Представляю себе, сколько вы натерпелись! А ваша матушка дома? – спросил он, чтобы как-то отвлечь Веру от страшных воспоминаний.
– Мама дома.
– Ну вот, это очень хорошо, – удовлетворенно заметил Валицкий. – А Толина мать в больнице. Я постараюсь, чтобы она уехала в тыл, как только вернется домой… А вам, Верочка, не кажется, что и для вас было бы лучше уехать?
Он произнес эти слова под влиянием внезапно родившейся мысли: а что, если организовать все так, чтобы они уехали вместе – Маша и Вера?
– Куда уехать? – недоуменно спросила Вера.
– Ну… я имею в виду эвакуироваться.
– Нет, нет. Ни за что!..
– Я понимаю… – кивнул Валицкий. – Мне вот тоже предлагали… в свое время.
– А теперь я пойду, спасибо за все, – сказала Вера и встала. – Уже поздно. У меня нет ночного пропуска.
«Ну вот и конец! – с горечью подумал Валицкий. – Сейчас она уйдет, и я останусь один. Без Маши. Без Анатолия. Один…»
Валицкий посмотрел на часы. Было десять минут одиннадцатого.
– Я провожу вас, – сказал он неожиданно, – до трамвая.
Они вышли на темный Невский и направились в сторону Литейного, там Вера должна была сесть на трамвай, идущий к Нарвской заставе. Ниоткуда не пробивалось ни единой полоски света, только изредка вспыхивали на мгновение затененные фары автомашин.
На улице было мало прохожих, а те, что встречались, шли торопливо и молча.
– Можно мне взять вас под руку? – неожиданно спросила Вера.
– Да, да, конечно, Верочка, – несколько удивленный, поспешно ответил Валицкий.
Он почувствовал прикосновение ее руки. Она даже слегка прижалась к нему, точно ища защиты от какой-то, лишь ею одной ощутимой угрозы.
«Или это мне показалось?» – подумал Валицкий.
Но нет. Это ему не показалось. Здесь, в темноте, она и впрямь искала защиты у этого старого, странного человека. Здесь он не видел ее лица, ее слез. Она могла не бояться его расспросов.
Они молча дошли до Литейного. Вскоре подошел трамвай. Его освещенный синим фонариком номер можно было разглядеть только вблизи. Внутри вагона тоже горели тусклые синие лампочки.
– Прощайте, Федор Васильевич, – чуть слышно проговорила Вера. Она не пожала руку Валицкого, а лишь нежно провела ладонью по рукаву его гимнастерки.
– Вы будете мне звонить, да? – сказал Валицкий, с усилием произнося слова. – Вы будете помнить, что я один, совсем один… Впрочем, наверное, я скоро вернусь в ополчение. И все-таки…
Он не договорил. Раздался звонок трамвая, и Вера вошла в вагон.
…Некоторое время Федор Васильевич молча стоял один. Откуда-то издалека доносились звуки радио. Он прислушался. «Врагу удалось…» – говорил диктор, но дальнейших его слов Валицкий не разобрал.
И вдруг его охватил приступ жестокой, всепоглощающей злобы. Ему хотелось своими руками убивать, душить, уничтожать тех, пришедших из страшного, чужого мира извергов, которые топтали, заливали кровью его родную землю.
«Так почему же я здесь, а не там, где должен, где обязан быть?! – с отчаянием подумал Валицкий. – В Смольный! Завтра же в Смольный!»
15
Итак, во второй половине июля Гитлер объявил, что считает своей главной целью захват Украины и Ленинграда, Москва же «может подождать».
…Пройдут годы, бесславно для третьего рейха закончится война, и оставшиеся в живых немецкие генералы объявят «роковым просчетом», «нелепой случайностью», «причиной катастрофы» многие приказы Гитлера, но ни словом не обмолвятся о подлинной причине причин этой катастрофы – о Красной Армии, о советском народе, сорвавшем все планы третьего рейха.
«Фатальной ошибкой», «упрямством фюрера» назовут они много лет спустя и этот приказ Гитлера, объявивший в июльские дни 1941 года захват Украины и Ленинграда главной целью на данном этапе войны.
«Надо было идти на Москву!», «Фюрер вырвал из наших рук победу!» – станут много лет спустя жаловаться немецкие генералы.
Но отнюдь не характерное для Гитлера упрямство, не стратегический просчет были причинами появления его июльской директивы.
В основе ее лежала обоснованная тревога.
Отчаянное сопротивление, оказанное немецким войскам на Западном фронте, огромные потери фон Бока, опасение, что это сопротивление удвоится, если будет решаться судьба Москвы, – из всего этого неумолимо вытекали роковые вопросы: как быть, если к наступлению зимы ни одна из главных целей войны по-прежнему не будет достигнута? Не вызовет ли это разочарование в войсках? Не поднимут ли головы сотни тысяч новых рабов Германии в порабощенных странах Европы? Не вдохновит ли срыв немецкого блицкрига Красную Армию на еще более отчаянную борьбу за каждую пядь земли? Не превратится ли из символа в реальность антигерманская коалиция?
«На Украину и к Балтике, к Ленинграду!» – вот в чем Гитлер видел выход из создавшегося положения. Следующей на очереди будет Москва, но Москва, уже отсеченная от своих северных и южных коммуникаций, лишенная материальных ресурсов, обессиленная и, стало быть, обреченная.
Однако уже ближайшие после подписания этой директивы дни показали, что «тевтонская хитрость» фюрера и на этот раз не принесла желаемых результатов.
Правда, на юге 11-я немецкая армия прорвала оборону советского Южного фронта и, нанеся удар через Могилев-Подольский, выходила во фланг и тыл трем советским армиям.
Однако на Луге все попытки пробить советскую оборону оставались безрезультатными. Ни личное посещение Гитлером ставки фон Лееба, ни последующие телеграммы и телефонные звонки из «Вольфшанце», ни переброска с запада на север нового танкового корпуса не помогали: Лужская оборона казалась непреодолимой…
Почти целый месяц – с 10 июля по 8 августа – двадцать девять дивизий фон Лееба, тысяча двести самолетов, почти полторы тысячи танков, двенадцать тысяч орудий штурмовали, бомбили и обстреливали укрепления, созданные ленинградцами и обороняемые войсками Северного фронта.
И хотя положение Ленинграда с каждым днем становилось все более угрожающим, потому что еще 16 июля финнам удалось прорваться к Ладожскому озеру, разрезав тем самым наши войска на две части, – тем не менее на всей линии Лужской обороны, от Новгорода до Кингисеппа, части Северного фронта стояли непоколебимо.
Около миллиона ленинградцев под непрерывным обстрелом с земли и с воздуха продолжали в июле
