смерть, с сознанием, что родной отец оскорбил его, унизил, обвинил в поступке, несовместимом со званием честного человека… И вот я стою здесь, а он там, под пулями…»
Наконец он перевел свой взгляд на Веру. Она показалась ему милой, ласковой, красивой… Он не замечал ни худобы ее лица, ни потрескавшихся губ, ни лихорадочно блестевших глаз – нет, нет, ее светлые, расчесанные на косой пробор волосы были мягкими, нежными, точно у ребенка, и губы – тоже детскими, и глаза, в которых стояли слезы, – самыми доверчивыми в мире глазами.
Подчиняясь непреодолимому желанию, Валицкий притянул Веру к себе, обнял…
Прикосновение к ее волосам вызвало в нем далекое, смутное воспоминание о сыне, когда тот был еще совсем маленьким, о его светлых, мягких, как пух, волосах…
Наконец он резко выпрямился и тихо сказал:
– Сядьте, Веронька, прошу вас. Вы доставили мне большую радость. Может быть, вы… вы вернули мне сына.
Внезапно он вспомнил…
– Скажите, Вера, – проговорил он торопливо. – Толя рассказывал мне, что получил какое-то важное поручение… Впрочем… – его голос звучал неуверенно, – вы могли об этом не знать.
– Нет, нет, я знала! – столь же поспешно откликнулась Вера, всем своим существом чувствуя, как важно Валицкому знать все о своем сыне. – Это был человек, с которым мы встретились в поезде. Я даже фамилию его запомнила: Кравцов! Он действительно дал Толе какое-то поручение, только не знаю, какое именно. Они скрывали от меня, боялись, что не выдержу, если попаду к немцам…
Валицкий облегченно вздохнул. Значит, и это правда!
Теперь он думал о том, что если в рассказе Анатолия и были какие-то несообразности, противоречивые факты, если, например, Толя утверждал, что имел при себе комсомольский билет, который в действительности оставил дома, то все это психологически объяснимо. Ведь бывает, что человеку, чувствующему, что его в чем-то напрасно подозревают, кажется, что, рассказав чистую правду, он не сумеет рассеять подозрения, и он невольно старается представить все в более красочном виде…
В эти счастливые для него минуты Валицкий не мог предполагать, что Вера ошибается, что ей неизвестна вся правда об Анатолии…
Валицкий торжествовал. Сама Вера говорит, что Анатолий невиновен! Если бы это мог слышать сейчас Королев!
– Вы видели своего отца, Вера? Он знает, что вы вернулись? – спросил Валицкий, уже через мгновение сообразив, что Королев, с которым он простился только вчера, ничего не знает о дочери.
Вера покачала головой:
– Папы нет в Ленинграде. Он в ополчении, и я…
Валицкий всплеснул руками, не дал ей договорить:
– Я отлично знаю, где Иван Максимович! Я только сегодня вернулся из той самой дивизии! Могу дать вам адрес, то есть номер полевой почты, вы должны немедленно ему написать!
Веру тронула забота этого странного человека о ее отце, хотя то, что они знакомы, показалось ей невероятным.
– Спасибо, я все знаю, – сказала она. – Хотела поговорить с папой по телефону из Луги, но не работала связь. А потом его не было на месте. В дивизии обещали обязательно ему сообщить…
– Вот и прекрасно, вот и отлично! – приговаривал Валицкий, потирая руки и даже чуть пританцовывая на месте. – Ваш отец, Верочка, очень хороший человек! Очень справедливый человек!
Федор Васильевич пришел в радостное, возбужденное состояние.
Он обошел вокруг кресла, в котором сидела Вера, снова погладил ее по голове, затем потрепал по плечу и, воскликнув: «А сейчас мы будем пить чай!» – выскочил из кабинета.
Вера осталась одна. Она сидела, утопая в глубоком кожаном кресле, и думала:
«Хорошо, что Толи нет в городе. Было бы ужасно, если бы я встретила его именно сейчас. Только бы его не ранило там, на фронте! Только бы он остался жив. Мы еще увидимся когда-нибудь. Не может быть, чтобыэто не прошло.
Но ведь он-то не знает, что я жива, что я существую на свете!.. Откуда же ему знать! Я напишу ему. Обязательно напишу. Сейчас вернется его отец, и я спрошу адрес… Его отец… Могла ли я думать, что доставлю ему такую радость? Неужели я еще могу кому-то доставлять радость?..»
Валицкий вошел в кабинет, держа две чашки в вытянутых руках, осторожно ступая, чтобы не разлить чай.
Поставив одну чашку на край письменного стола, он протянул Вере другую и сказал:
– Прошу вас, пейте!
Она поднесла чашку к губам, сделала глоток. Чай был горячий и чересчур сладкий, очевидно, Федор Васильевич положил в чашку несколько ложек сахару.
А Валицкий опустился в кресло напротив и снова стал неотрывно глядеть на Веру, забыв о своем чае.
Неожиданная мысль пришла ему в голову: как было бы хорошо, если бы Вера осталась здесь, в этом доме, навсегда! Он не связывал это с будущим своего сына, просто думал о том, как было бы хорошо, если бы эта маленькая девчушка каждый вечер сидела здесь, в этом кресле…
– Федор Васильевич, – сказала Вера, – можно, я запишу Толин адрес?
Этот вопрос вернул Валицкого к действительности.
– Адрес?.. – переспросил он. – Но у меня еще нет его адреса! Он обещал, что напишет, как только прибудет на место. Если придет письмо, я вам тотчас же дам знать! Разрешите, я запишу ваш телефон.
Она нерешительно назвала номер, и Валицкий записал его на листке настольного календаря, не думая в эту минуту о том, что сам намеревался пробыть в Ленинграде очень недолго.
Записывая, Валицкий взглянул на Веру. Она впилась глазами в карандаш, которым он выводил цифры. Губы Веры были полураскрыты, вся она подалась вперед.
– Скажите, Вера, – нерешительно спросил Валицкий, – вы… любите Толю?
Она молчала.
– Я прошу вас понять меня, – продолжал он смущенно, – это не любопытство, не контроль, мой сын уже взрослый. А я… я сухой, совсем не сентиментальный человек. – Он говорил, все более волнуясь. – Вся личная жизнь Толи прошла мимо меня. Но теперь война. Я не знаю, увижу ли его снова, нет, нет, я верю, он останется жив, но мне-то, мне уже много лет… И мне надо знать… Я хочу представить себе его дальнейшую жизнь… Вы… вы будете вместе, когда кончится война, да?
Вера хотела что-то сказать, но губы не слушались ее. Она встала, отошла к окну. Плечи ее тряслись.
– Вера, Веронька, милая, что, что с вами?! – в испуге проговорил Федор Васильевич, подходя к ней. В эту минуту он вдруг вспомнил: Анатолий говорил ему, что еще там, в Белокаменске, они поссорились.
– Толя чем-то обидел вас там, в этом городке, скажите мне, вам будет легче, скажите! – повторял Валицкий.
– Нет, нет, – сдавленным голосом проговорила Вера, – он ничем не обидел меня. Мне просто… мне просто трудно поверить, что все… все ушло… все кончилось.
Валицкий сжал ее мокрые от слез ладони.
– Родная моя девочка, я очень старый человек и уже совсем не помню, когда я любил и меня любили. Но я знаю жизнь. Вы не хотите сказать, в чем причина ваших слез. Но поверьте мне – это пройдет. «И это пройдет», – сказал когда-то мудрец. Кончится война, снова всюду зажгутся огни… Неужели вы не понимаете, что у вас вся жизнь впереди?!
– Нет, Федор Васильевич, спасибо вам, но я… Если бы я могла отомстить им за все! Я хочу жить только для этого.
– Я сегодня вернулся с Луги, – глухо проговорил Валицкий. – Мой сын на фронте, моя жена ранена во время бомбежки. И все же я живу надеждой. Надеждой на победу и, значит, на будущее. Может, сам я не доживу. Но с меня хватит веры в то, что это будет! Будет победа, будет счастье!
– Если бы вы знали, что я пережила, – безнадежно проговорила Вера.
