сознание, что оба они приобщены к самому важному, самому опасному и почетному сейчас делу.
– Очень вам обязан, – пробормотал Валицкий. Младшему по званию благодарить старшего в такой форме явно не полагалось. Поэтому сержант не без иронии в голосе ответил:
– Служу Советскому Союзу!
Но при этом уважительно посмотрел на странного седого бойца, который годился ему в деды.
…Не по возрасту легко Валицкий взбежал по лестнице и нажал кнопку звонка. «Кто откроет мне дверь? Маша? Анатолий? Тетя Настя?» – старался угадать он.
Но дверь не открывали.
Федор Васильевич непрерывно нажимал кнопку, слушая, как там, в прихожей, надрывно звенит звонок. Видимо, дома никого не было.
Только сейчас Федор Васильевич вспомнил, что, уходя в ополчение, захватил с собой ключ от квартиры. Он открыл чемоданчик, нашарил в нем ключ.
В прихожей было темно.
Валицкий бросился в столовую. На большом овальном, красного дерева обеденном столе белел лист бумаги. Валицкий схватил его и прочел:
«Мой дорогой! Пишу на тот случай, если ты вернешься, а меня еще не будет. Умоляю, не беспокойся. Со мной все хорошо. Просто упала на улице во время воздушного налета и слегка подвернула ногу. Однако взяли в больницу. Я не хотела, но одной дома мне было бы трудно. Настя поступила работать на завод, а Толеньку призвали в армию три дня назад. На кухне есть кое-какая еда – консервы и копченая колбаса, поешь, очень тебя прошу. Деньги – в серванте, под твоей любимой чашкой. Я в больнице, она находится…»
Придя в больницу, Валицкий узнал, что жена конечно же обманула его. Она не «подвернула ногу», а была ранена. Осколочное ранение в бедро. Врач сказал, что ей придется пробыть в больнице еще не меньше недели…
Федор Васильевич провел у постели жены несколько часов. Она лежала маленькая, похудевшая, еще больше постаревшая. Задавала ему бесконечные вопросы – как жил, где спал, как питался, было ли очень опасно… Говорила об Анатолии – как пришла повестка, как провожала его до места сбора, на площади перед Московским вокзалом. И ни слова о себе.
Валицкий слушал ее, едва сдерживая слезы. Ему вдруг стало бесконечно жаль эту маленькую, исхудавшую женщину, к которой он так привык, что почти не замечал ее.
Когда медсестра выпроводила его из палаты, был уже вечер. По дороге домой Валицкий зашел в маленькое освещенное синей лампочкой кафе-«забегаловку», съел пару крутых яиц, выпил чашку кофе.
Дома было пусто и сумрачно. Федор Васильевич проверил маскировку на окнах, зажег свет, прошел к себе в кабинет.
Его снова окружали привычные, некогда так любимые им вещи.
На столе, на рамах картин, на стеклах книжных шкафов лежал слой пыли.
Валицкий вдруг почувствовал, что не хочет ни к чему прикасаться. Ему казалось, будто он в музее, где собраны вещи, памятные ему по далекому детству, но ненужные сейчас, ставшие чужими.
Он сел в глубокое кожаное кресло. Расстегнул воротничок гимнастерки. Прислушался. Было тихо.
«Доктор говорит, что кость не задета, через неделю, максимум через десять дней Маша будет здорова, – думал он. – Ее надо эвакуировать, отправить к дальним родственникам в Куйбышев. Ленинград может стать фронтовым городом. К тому же и я здесь только временно. Добьюсь разрешения вернуться в дивизию.
Анатолий на фронте. Что ж, это хорошо. Нет вины, которую нельзя было бы искупить. Даже преступникам нередко дают право смыть свой позор кровью…»
Валицкому вдруг стало страшно. Он понял, что сына могут убить. Анатолий может погибнуть, так и не узнав, как был дорог отцу, считая его своим врагом.
«Нет, нет, этого не может быть! – в смятении подумал Валицкий. – Маша сказала, что Толя обещал написать, как только узнает номер своей полевой почты. И тогда я отвечу ему. Немедленно отвечу…»
Вдруг Федор Васильевич услышал звонок. Робкий, настолько короткий, что Валицкий решил, что ему почудилось. Прислушался. Звонок раздался снова. На этот раз чуть длиннее.
«Кто бы это мог быть? – подумал Валицкий, направляясь в прихожую и на ходу проверяя, хорошо ли замаскированы окна, дежурные МПВО иногда звонили или стучали в дверь, когда из окон на улицу пробивался свет. – Может быть, почтальон? Письмо от Толи?..»
Он поспешно открыл дверь. На пороге стояла девушка. Невысокая, совсем молоденькая. В белом плаще, с противогазной сумкой через плечо. Очевидно, все-таки дежурная…
– Простите, – сказала она неуверенно, – ведь это квартира архитектора Валицкого?
Очевидно, ее смутила красноармейская форма, в которую был одет хозяин дома…
– Да. Чем могу служить? – спросил Валицкий.
– Извините, – еще более робко сказала девушка, – я хотела бы… Анатолий дома?
Валицкий вздрогнул, сделал полшага назад, провел языком по мгновенно ставшим сухими губам и спросил, осененный внезапной догадкой, почти шепотом:
– Вы… Вера?!
– Да, – так же тихо ответила она, – я Вера.
«Ну вот, ну вот, – стучало в висках Валицкого, – вот и возмездие. Она пришла для того, чтобы сказать Анатолию в глаза все, что думает о нем!.. Это ее он бросил в беде, оставил, предал!..»
– Он… на фронте, Толя на фронте! – торопливо проговорил Валицкий.
– Толя на фронте… – точно эхо, повторила Вера и добавила уже чуть слышно: – Тогда… простите…
Она медленно повернулась и пошла к лестнице.
«Что я делаю, я негодяй, подлец, – опомнился Валицкий, – ведь эта девушка вернулась, вернулась оттуда!.. Она спаслась, жива, а я…»
– Ради бога! – крикнул он, выбегая на лестничную площадку. – Вера! Куда же вы?! Я прошу, войдите, войдите, пожалуйста, ради бога!..
Вера обернулась. Она все еще не понимала, что происходит, кто этот старик в красноармейской форме, откуда он ее знает.
– Вы… отец Толи? – вымолвила она наконец.
– Да, да, конечно! – торопливо ответил Валицкий. – Но ради бога, заходите, мне нужно с вами поговорить.
Вера неуверенно пошла обратно к двери.
– Я вам все расскажу, все расскажу, – повторял Валицкий, помогая Вере снять противогаз и плащ.
Он провел ее в свой кабинет, усадил в кресло.
Теперь Валицкий не знал, что сказать. Перед Верой, одного слова которой было достаточно, чтобы окончательно пригвоздить Анатолия к позорному столбу, Федор Васильевич вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным.
– Я знаю, как вы попали к немцам, – наконец проговорил Валицкий. – Анатолий мне все рассказал. Это – счастье, что вы вернулись… Расскажите, пожалуйста, что было с вами потом, когда Анатолия увели немцы. Как вам удалось спастись?
Вера вздрогнула.
– Я не хочу говорить об этом! – вскрикнула она. – Ничего не хочу вспоминать! И о нем не хочу сейчас говорить, Не хочу!
Валицкий стоял, потрясенный не только словами Веры, но и той резкой переменой, которая в ней произошла.
«Что ж, – горько подумал он, – я должен и через это пройти. Сын за отца не отвечает. А отец за сына?.. Боже мой, да захочет ли она выслушать меня? О чем думает сейчас? Неужели в ее душе нет ни
