красновато-желтом тумане.
И вдруг ему показалось, что он видит женские глаза. Нет, это были не ее глаза, не Веры. Это были глаза той, другой женщины, с мертвым ребенком на руках. И в них – упрек и мольба…
Когда Звягинцев проснулся, Королева в комнате уже не было. Он поспешно взглянул на часы. Стрелки показывали четверть девятого. В девять в помещении механического цеха было назначено собрание.
Звягинцев стал торопливо одеваться. И только тут заметил, что из голенища его валенка торчит клочок бумаги – записка. Поднес к глазам и прочел: «Вода в ведре за дверью. Поешь в цеховой столовой, Королев».
Печка давно прогорела, но Звягинцев не чувствовал холода. Зачерпнув стоявшей возле ведра кружкой ледяную воду, он умылся, потом наскоро побрился и побежал в механический цех.
Первое, на что он обратил внимание на заводском дворе, это то, что из невидимых репродукторов разносился не стук метронома, а какая-то веселая мелодия.
Звягинцев понимал, что музыка эта в любую минуту может оборваться и тогда на мгновение наступит молчание, а потом голос Дашкевича или другой, незнакомый, объявит, что начался обстрел. Но пока обстрела не было. А музыка вливала бодрость.
Заводской двор был не таким пустынным, как вчера. Время от времени по накатанной дороге проезжали полуторки с прикрытым брезентом грузом. На одной из машин ветер отогнул угол брезента, и Звягинцев увидел, что кузов нагружен корпусами мин.
С разных концов заводской территории к механическому шли люди с винтовками, карабинами, а кое-кто и с автоматом в руках. Ясно было, что это и есть бойцы вооруженного отряда. Звягинцев оглядел этих усталых, истощенных людей и подумал, что в 54-й подобного рода подразделение немедленно отправили бы в резерв на отдых.
Было без четверти девять, когда Звягинцев вошел в цех и снова, как и вчера, оказался в полумраке, едва рассеиваемом коптилками. Расставленные на стеллажах, на сохранившихся в дальнем конце цеха станках, они показались Звягинцеву похожими на звезды, мерцающие на низком ночном небосводе.
– А я боялся – проспишь, майор! – услышал он голос Королева. – Хотел уже Савельева за тобой послать. Ел что-нибудь?
– После успею, – ответил Звягинцев.
– Нет, майор, этим делом пренебрегать не полагается. Да с нашей едой долго и не задержишься, не бойся. Карточки о собой?
– Карточки? – переспросил Звягинцев: за два последних месяца он отвык от этого слова, но тут же вспомнил, что еще вчера получил взамен своего продаттестата коричневый листок, разграфленный на маленькие квадратики.
– Карточки есть, – кивнул он.
– Ну, тогда пойдем.
Звягинцев шел за Королевым и рассматривал глубокие, выдолбленные прямо в цементном полу щели, достаточно большие, чтобы в каждой мог уместиться во время обстрела десяток человек.
Здесь, в цехе, тоже были установлены репродукторы, и под каменным сводом музыка звучала особенно громко.
Следуя за Королевым, Звягинцев очутился в закутке, образованном с одной стороны кирпичной стенкой, с другой – дощатой перегородкой, в которой было проделано узкое окошко.
– Давай свою карточку, – сказал Королев.
Звягинцев торопливо полез за борт полушубка, вытащил из кармана гимнастерки сложенный вчетверо коричневый листок и протянул его Королеву.
– Питаться будешь при заводоуправлении, – пояснил Королев, – а сегодня здесь, с рабочим классом позавтракаешь… – И добавил с усмешкой: – Меню одинаковое.
Он склонился к окошку и сказал, отдавая карточку:
– Ну-ка, Таня, держи, покормить товарища майора надо…
Через минуту женщина протянула в окошко тарелку и карточку, из которой был уже вырезан уголок.
«Как шагреневая кожа!» – с горечью подумал Звягинцев, вспомнив вдруг еще в школе читанную им повесть Бальзака, и сунул карточку в карман.
В тарелке было ложки две жидкой каши. Звягинцев попробовал ее – смесь пшена с чем-то, напоминающим опилки.
Не разжевывая, Звягинцев проглотил эту горячую жижу, запил кипятком без сахара, и они с Королевым вернулись в основное помещение цеха.
Здесь уже собралось много народу. В полумраке трудно было отличить мужчин от женщин, подростков от взрослых – в ватниках и шапках-ушанках все выглядели одинаково.
Звягинцев поздоровался с Длугачом, Алексеенко, Дашкевичем.
– Значит, предложение такое, – сказал Алексеенко. – Я открою, директор скажет несколько слов о текущих делах, а затем слово вам, товарищ Звягинцев. Начинаем?.. – И обратился к стоявшему рядом незнакомому человеку: – Позвони на узел, чтобы громкость радио убавили, – говорить невозможно. Что ж, товарищи, пошли.
У дальней стены цеха на каменном возвышении, ранее служившем, очевидно, фундаментом какого-то станка, стоял стол, за ним – несколько табуреток. Руководители завода поднялись гуда с трудом, поддерживая друг друга.
Алексеенко громко сказал:
– Начинаем, товарищи! Подходите поближе!
Люди столпились возле возвышения, задние тонули в полумраке.
Музыка была теперь едва слышна. Разговоры тоже смолкли.
– Савельев! – вполголоса позвал Алексеенко.
– Здесь Савельев! – раздалось в ответ, и Звягинцев, обернувшись, увидел своего вчерашнего знакомого, примостившегося сзади на полу, у самой стенки.
– Пойди встань у репродуктора, – сказал Савельеву Алексеенко. – Если обстрел объявят, дашь знать.
Тот молча ушел.
– Собрание членов вооруженного отряда Кировского завода и всех присутствующих здесь рабочих-кировцев объявляется открытым! – громко произнес Алексеенко. – Товарищи! Прежде всего я хочу передать вам привет от наших товарищей-кировцев из Челябинска. Вчера мы получили оттуда очередное письмо. На этот раз от токаря Василия Гусева, который у нас в цехе МХ-2 работал.
С этими словами Алексеенко вытащил из кармана ватника сложенный листок, развернул его и, наклонясь к стоявшей на столе коптилке, сказал:
– Ну, тут вначале поздравление с праздником Седьмого ноября – как видите, письмо шло долго. Дальше товарищ Гусев пишет, как добирались до Челябинска, как бомбил их враг по дороге, ну, об этом мы знаем из других писем. А вот дальше:
«Работаю я в цехе, который так же, как и на Кировском, называется МХ-2. Что мы тут делаем, объяснять не надо, сами знаете. В некоторых новых цехах еще крыши не достроены, так что, случается, и эмульсия замерзает, и кожа к металлу пристает, если голыми руками возьмешься. Кроме кировцев, тут много и местных работает, но скажу без бахвальства: мы, кировцы, – основной костяк, и все остальные на нас равняются. Работаем по двенадцать часов в сутки, и одна мысль у всех: что еще сделать, что предложить, чтобы хоть на одну деталь, на один…» – Алексеенко оторвался от письма и пояснил: – Ну, тут одно слово военной цензурой вымарано, но нам-то ясно, что о танках речь идет. Читаю дальше: «Иногда, чаще в ночные смены, приезжает к нам секретарь обкома товарищ…» Ну, тут снова черной тушью фамилия вымарана, чтобы, значит, нельзя было определить, где завод находится. И дальше: «…обойдет рабочих у станков, расспросит, выслушает, а потом объясняет, что значат для фронта несколько лишних, сверхплановых…» Тут снова вычерк, но понятно – опять о танках он. «Послушаешь его, и сердце гордостью
