кто к нему приходил, о чем говорили.
Это писание было как бы непременной частью той, старой жизни. Может быть, потому, что тогда не было ни телеграфа, ни телефона?
А я вот не люблю писать. Сидеть, когда столько дел, и писать мне кажется просто противоестественным.
Поэтому, когда начальник госпиталя Осьминин, остановив меня в коридоре, неожиданно спросил, веду ли я дневник, я просто растерялась.
– Какой дневник, Андрей Григорьевич? – переспросила я, полагая, что он имеет в виду книгу регистрации приема раненых.
– Ну… самый обыкновенный, – ответил Осьминин. – Просто дневник.
– Зачем? – с недоумением спросила я.
Какие уж там дневники, когда валишься с ног от усталости, когда нет света, в палатах – коптилки, в операционной – большая керосиновая лампа, а пальцы плохо сгибаются от холода и, прежде чем сделать очередной укол, приходится отогревать руки над печкой?!
– И о чем писать? – пожала я плечами.
– Обо всем, – коротко ответил Осьминин. – И каждый день.
– Да вы смеетесь, Андрей Григорьевич! Что я буду писать? «Сегодня был обстрел, потом привезли раненых, потом оперировали, потом снова был обстрел…»? Кому это интересно?
– Это будет интересно… Потом.
– Будущим поколениям? – усмехнулась я.
– И будущим, – не желая замечать моей иронии, сказал Осьминин. – Но и современникам тоже. Тем, кто доживет до победы.
– Ну, им-то все это известно!
– Людям свойственно забывать пережитое, – задумчиво проговорил Осьминин. – Словом, поднимитесь ко мне.
По лестнице Осьминин шел медленно, опираясь на перила, останавливаясь через каждые две-три ступеньки.
В последние дни он очень ослаб. Работы было много, врачей не хватало. Волкова мобилизовали на Ладожскую трассу налаживать там медобслуживание, один из хирургов умер от голода – не выдержало больное сердце. Правда, с фронта к нам перебросили двух новых хирургов, но они никак не могли привыкнуть к питанию по тыловым нормам и с трудом выстаивали у операционного стола.
Войдя в свой кабинет, Осьминин вытащил из ящика письменного стола какую-то тетрадь.
– Вот, – сказал он, протягивая ее мне. – Держите.
Это была обычная «общая» школьная тетрадь в клеенчатом переплете – совершенно чистая. Я растерянно держала ее в руках. Неужели начальник госпиталя всерьез полагает, что я буду вести дневник?
– Значит, будете записывать каждый день. Хотя бы по нескольку строчек. «Ни дня без строчки», как говорил некий француз по имени Эмиль Золя. Учтите, – строго добавил он, – это приказ.
– Можно идти? – спросила я, совершенно обескураженная.
– Идите.
«Придет же в голову такая блажь! – думала я, идя к себе в комнату. – Вести дневник! Ведь минуты свободной нет! Да и как все опишешь?!»
Я вспомнила вчерашний день. После очередного обстрела к нам стали поступать раненые. Среди них была девушка. В оба глаза ей попали осколки стекла, да и все лицо было иссечено. Надо было срочно вызвать окулиста из морского госпиталя, а телефон не работал, – видно, где-то перебило кабель. За окулистом послали санитарку, а девушка все кричала от боли и руками за глаза хваталась. Мы ей ввели морфий, потом обработали раны, а чтобы глаза не трогала, пришлось ей руки полотенцем связать…
Потом мальчика на стол положили, его ранило дома, – он был болен и лежал в постели, когда в дом угодил снаряд. Ранение бедра, и рана вся перьями забита…
Привезли бойца, ранен в ногу, выше ранения – жгут, который еще в ПМП наложили. Кричал он страшно – жгут сдавил седалищный нерв. Наложили его давно, несколько часов назад, и, пока раненого транспортировали, никто не догадался жгут снять, а может быть, просто некому было это сделать.
Упрекать медперсонал легко, а попробуй там усмотреть за всем – раненых много, и всех надо обработать, а потом рассортировать по госпиталям, отправить…
Словом, с этим бойцом, Сергушин его фамилия, дело было плохо. Ему угрожала гангрена…
И так до самого вечера – все новые, новые раненые. А вечером свободные от дежурства сестры и санитарки пошли за водой.
В городе почти все носили воду из Невы или из Фонтанки, а нам повезло: у нас в районе водоразборная колонка каким-то чудом еще действовала. Но до нее тоже было километра два, а там – в очередь становиться, а потом ведра с водой обратно в госпиталь тащить…
Принесли воду – и за дровами. Впрочем, какие это дрова!.. Увидим, где дом деревянный снарядом разбитый, – отдираем доски, бревна распиливаем…
«Это, что ли, описывать? – с горечью подумала я. – Так ведь каждый день одно и то же!» Вспомнила детскую скороговорку: «Раз – дрова, два – дрова…»
Вспомнила, что вчера, когда в госпиталь с водой возвращалась, объявление одно прочла. Их много сейчас на стенах, объявлений разных. Отдыхать по дороге приходилось часто, вот и читала… А это зачем-то сорвала и положила в карман.
Вот оно… Я вытащила из кармана скомканную бумажку. На ней химическим карандашом было написано: «Обменяю 4,5 метра фланели и примус на кошку. Принести кошку по адресу: ул.„Правды“, 5, кв.10».
Сама не знаю, зачем сорвала. Кошку, что ли, жалко стало? Да ведь известно, что и кошек и голубей всех давно поели… Это, что ли, объявление в дневник переписать?.. Но к чему? Вот если бы я на фронте была!..
Или уж как в настоящих дневниках, как раньше, – писать о самом личном. Но не могу же я писать о том, о чем пытаюсь забыть, не вспоминать… О том, как он – он! – требовал достать ему эту лживую справку…
Я снова опустила глаза на объявление, которое держала в руках, и мне показалось, что на бумажке совсем другие строки… Как там было написано, в той листовке? «Женщина Ленинграда, к тебе обращается немецкое командование…»
Я со злостью скомкала бумажку, как будто это была та проклятая листовка, и, войдя к себе, швырнула тетрадку в тумбочку.
…Прошло несколько дней, и вдруг меня вызывает к себе комиссар. Он недавно у нас в госпитале. Прежний все писал рапорты, чтоб его отправили на фронт, и недели две назад добился своего. А через несколько дней прислали этого, нового.
Фамилия его Пастухов. Ходит, опираясь на костыль, – получил ранение в ногу, лечился в армейском госпитале, а потом попал в резерв. К строевой службе он, конечно, не годен, по крайней мере в ближайшие три-четыре месяца, а там что еще покажет рентген, вот его к нам и прислали. На открытом партийном собрании он рассказал свою биографию. Я запомнила, что раньше он где-то музеем Ленина заведовал, потом участвовал в боях на Халхин-Голе, на теперешней войне с первых дней.
Так вот, вызывает меня этот Пастухов и говорит, чтобы я взяла медикаменты и шла на квартиру к Осьминину.
Только тут я вспомнила, что уже дней пять не видела нашего начальника. Спросила, какие брать медикаменты.
Пастухов сказал, что Осьминин жалуется на сердце, а какие в этом случае лекарства берут, вам, мол, виднее.
Я пошла в сестринскую, положила в чемоданчик шприц, пузырек с эфиром, ампулы камфары, строфантина – словом, все, что полагается при ослаблении сердечной деятельности, и уже собралась уходить, как заходит Пастухов и говорит:
– Чуть не забыл. Приказано, чтобы тетрадь с собой взяли. Какую, начальник говорит, сами
