фотография. В письме написано: дорогой, мол, боец, бей врага до полной победы, а я тебя заочно люблю и целую. И адрес. А на фото девчушка молоденькая, ну, вроде вас.
– И что вы ответили?
– Водку мы с ребятами, конечно, выпили, колбасу съели, – улыбнулся Пастухов. – А кисет, письмо и карточку я одному молодому бойцу отдал. Он ответил. А потом она уже ему лично написала. Теперь переписываются. Как вы думаете, почему людям так хочется ждать? – задумчиво спросил Пастухов.
– Ждать? Кого ждать?
– И «кого» и «чего». Вы стихи Симонова, конечно, читали?
– «Жди меня»?
– Вот именно.
– Ну… война разлучила многих… Вот люди и ждут встречи.
– Нет, тут что-то большее, – покачал головой Пастухов. – И это, конечно. И что-то большее. Впрочем, извините, – точно спохватившись, торопливо произнес он, кладя руку на костыль. – Вам ведь действительно поспать надо. Я, собственно, о начальнике госпиталя зашел справиться. Хочу попросить: если заметите что-нибудь… ну, ухудшение в состоянии здоровья, прошу немедленно мне сообщить. Сами говорите, что он скрытный. А вам, видимо, доверяет. Ну, извините, что задержал, пройду по палатам.
Он тяжело подтянулся и, опираясь на костыль, направился к двери. Потом на лестнице стучал костылем: тук, тук, тук…
Странный человек… А с другой стороны, что в нем, собственно, странного? Просто необычная манера разговаривать. Как будто он с тобой сто лет знаком… Ну, надо поспать.
Я прислушалась к звуку метронома. Кажется, все спокойно. Сняла валенки, – хорошо, что у меня их две пары, одну можно носить, другую – сушить. Только вот печку растопить нечем…
Положила голову на холодную подушку. Прикрыла ноги шубой. Дунула на коптилку. Язычок пламени качнулся и погас. Все погрузилось во тьму.
На другой день я увидела Осьминина в коридоре на втором этаже. Правда, со спины. Он шел куда-то в сопровождении врача и двух сестер, очевидно делал обход. У меня отлегло от сердца, – значит, ему лучше.
Однако еще через два дня я снова получила распоряжение отправиться к нему на квартиру.
Все было, как и тогда, в первый раз. Осьминин лежал в постели, укрытый одеялом и шинелью, как будто и не вставал, на тумбочке горела коптилка.
– Сердце, Андрей Григорьевич? – спросила я, уже привычно ставя свой чемоданчик на стол.
Осьминин открыл глаза и, не здороваясь, тихо сказал:
– Oleum camphoratum, двадцатипроцентный. Без эфира.
Видимо, чувствовал он себя плохо и хотел, чтобы камфара подействовала быстрее.
Приготовив шприц, я откинула угол одеяла и ужаснулась тому, как худ Осьминин. Ключицы выступали так, точно готовы были прорвать серую сухую кожу. Я сама закатала ему рукав рубашки, сделала укол, потом укрыла его и сказала решительно:
– Вот что, я сейчас принесу глюкозу. Сделаем внутривенное вливание.
– Нет, – неожиданно твердо ответил он.
– Но это же элементарная вещь! – воскликнула я. – У вас прямые показания на вливание глюкозы, физиологического раствора и стрихнина!
– Спасибо, коллега! – слабо усмехнулся он. – Но и глюкоза и стрихнин в госпитале на вес золота. Они необходимы для тяжелораненых. А вы вот что… Садитесь за стол и пишите дневник.
Ах, этот проклятый дневник! Я оставила тетрадь у себя в комнате, положила в тумбочку и забыла о ней.
– Дневник… – виновато сказала я. – Забыла, сейчас за ним схожу.
– Не надо. В столе, там, где лежат карандаши, есть бумага. Возьмите листок и пишите. И обязательно вложите этот листок в тетрадь. Нет, лучше вклейте. Слышите?
Я хотела ответить ему, что клея в госпитале нет, что он стал исчезать неизвестно куда, говорят, некоторые сорта клея съедобны… Но послушно сказала:
– Хорошо. Обязательно.
Достала из ящика листок бумаги, химический карандаш в приготовилась писать.
– «Первый характерный симптом дистрофии – выделение большого количества мочи, не соответствующего количеству выпитой жидкости, – начал медленно и как-то отрешенно диктовать Андрей Григорьевич. – Другой симптом – быстрое и неостановимое падение веса тела. Иногда человек теряет от семисот граммов до килограмма в сутки. Наблюдается необычная сухость кожи, поскольку потовые и сальные железы перестают функционировать…»
Он сделал паузу, передохнул и продолжал:
– «Больной не хочет ни есть, ни пить. Очевидно, угасает не только функция соответствующих желез, но и той части головного мозга, которая заведует этой функцией…» Записали?
Я молча кивнула.
– «У больного начинаются поносы, – продолжал Осьминин, – и как следствие этого – обезвоживание организма. При этом применение специфических средств не показано. Следующий симптом – атаксия…»
– Что? – переспросила я.
– Атаксия, коллега, расстройство координации движений вы это проходили. Это – проявление истощения нервной системы. Диктую дальше: «Восстановление организма должно производиться постепенно», – последнее слово подчеркните. «При потере больным аппетита его следует обязательно заставить глотать с целью восстановления действия желез и деятельности соответствующего участка головного мозга. Больного следует принуждать пить хвойный настой, дрожжи, поскольку всякое раздражение вызывает рефлекс, а это уже лечение. Глюкоза активно показана, но если ее нет, то для борьбы с обезвоживанием организма следует вводить дистиллированную воду…» Разумеется, – как бы про себя добавил Осьминин, – если можно было бы ввести больному стрихнин, сделать ему горячую ванну, а потом обложить грелками, наладить массаж… Но это писать не надо… Предыдущее записали?
– Да, – ответила я.
Это была неправда. Последние фразы я не записывала. Потому что мне пришла в голову страшная догадка. Страшная и простая. До того простая, что было непонятно, как до сих пор я об этом не подумала… Я только сейчас поняла, что Осьминин диктует историю своей собственной болезни. Своего собственного медленного умирания! Это у него начинается атаксия! Его организм невозвратимо теряет жидкость!
– Вы пишете? – снова раздался настойчивый голос Осьминина.
– Я… я устала. Пальцы замерзли, – не глядя на него, ответила я. – Можно мне немного… походить?
Не дожидаясь ответа, я встала и начала ходить взад-вперед по комнате. Мне надо было скрыть от него волнение успокоиться…
– Андрей Григорьевич, – решительно сказала я, останавливаясь у его постели, – объясните мне, для чего вы все это затеяли? Зачем все это писать? Симптомы дистрофии прекрасно известны. В Ленинграде голодают тысячи. Да и раньше индийские йоги, я читала, голодали по месяцу, а то и больше. Или например, революционеры в царских тюрьмах…
– Это совсем другое, Вера, – тихо ответил Осьминин. – Сознательная голодовка предполагает определенный настрой нервной системы. Болезнь, которую я описываю, протекает в условиях грозящей человеку со всех сторон опасности, ну, обстрелы, возможность вторжения врага в город… И без надежды, что завтра или послезавтра тебя накормят… Совсем другая схема. И она еще совершенно не изучена.
– Но для чего это, к чему?! – уже с отчаянием проговорила я. – Неужели вы думаете, что людям в будущем снова придется пережить что-нибудь подобное?
– Видишь ли, Вера, – ответил Осьминин, – никто не может представить, где и когда пригодятся те или иные знания…
«Господи, – подумала я, – что же делать? Это одержимость какая-то! В конце концов, в госпитале есть возможность наскрести все, чтобы спасти его, – и необходимые медикаменты и продукты! Но как
