– Через три месяца, – чеканно ответила Вика.
– Что ж вы в такой момент, а не думаете о будущем, – нескладно выразился секретарь, потому что стеснялся предстоящего разговора. А еще он не понимал Алексея Николаевича, у которого с «этой» роман. На его взгляд, Анна Антоновна была лучше, приятней, куда более женщина. – Короче, что там у вас в семейном плане?
– Что, у парткома нет уже других дел, как вникать в мои семейные дела? – резко сказала Вика и испугалась своих слов, но что-то в ней сломалось, какая-то придержащая узда, и готова она была сейчас вцепиться секретарю в горло, хоть и было ей тем не менее страшно: что ж это она делает?
Секретарь же почувствовал себя уязвленным, потому что дел у него невпроворот, он потому так быстро на звонок среагировал, чтоб отделаться скорей, не хочет и не будет он заниматься этой историей, а женщина ведет себя так, будто он на самом деле сидит тут ради нее и ее семейных дел.
– Приведите все в порядок, – сказал он тем не менее миролюбиво, считая, что такие слова и концом разговора могут быть и, так сказать, указанием, что делать.
Щ У меня все в порядке, – ответила Вика, продолжая сидеть. – Что вы имеете в виду?
«Она что – идиотка? – подумал секретарь. – Не понимает?»;
– Звонили из школы, – сказал он, – где работает жена Алексея Николаевича. Что я им должен был сказать, по-вашему?
– Вы не помните, я к вам приходила, когда от меня ушел муж? – спросила Вика.
– Меня тогда здесь еще не было, – ответил секретарь.
– Поинтересуйтесь! Стыдно по этому поводу звонить, вам должно стыдно слушать и стыдно меня вызывать! – жестко сказала Вика.
– Приведите свои дела в порядок! – повторил секретарь. – Мне совершенно не стыдно вам это говорить.
– А как, если она ни на что не соглашается?
– А вот это уже не мое дело как… Как хотите… Идите, мне вам больше нечего сказать, – подчеркнул он это Вике, которая продолжала каменно сидеть. – Я на самом деле не знаю как… Я живу с одной женой тридцать лет, и мне хватает, – Он вдруг понял, что сказал не то, понял по тому, как мучительно сжала Вика рот, как будто сразу из всех зубов у нее вывалились пломбы. Действительно, ляпнул… «Мне хватает»… Какой-то желудочный аргумент.
Вика наконец встала и пошла, и он старался не смотреть ей вслед, потому что мог ее вернуть и пожалеть, а ведь эти бабы из школы будут звонить ему еще и требовать ответа на вопрос, что он сделал. Как это вначале? Что, мол, он строит? Терем-теремок строит… Лягушка-квакушка в нем, зайчик-побегайчик, лисичка-сестричка… Сплошные индивидуальности, а он им: «Да хоть не ешьте вы друг друга!» Но это так, шутка! А серьезно: жалко их всех, дураков, у которых такие неприятности. Жалко…
Вика прямо из парткома пошла в клетушку Алексея Николаевича и рассказала ему все. Так уж ей было и горько, и обидно, и противно, особенно после этих слов: «а мне хватает». Будто ей, Вике, не один мужчина нужен, а кавалерийский полк; нашел тоже аргумент – что она про вчерашний сердечный спазм у Алексея Николаевича просто забыла. Ночь всю об этом думала, представляла – ему плохо, а он стесняется вызвать неотложку, а тут забыла и все. А вот когда все сказала, а он как-то боком прижался к выдвинутому ящику стола,
вспомнила и испугалась. И стала все переводить в шутку: это же надо, мол, хохма какая! Что это Анна – совсем сбрендила? Какого мужика таким способом можно удержать? Да никакого! Сама рвет под собой мины.
– Ты ей скажи, – посоветовала Вика, – прямо сегодня, что будешь обменивать свою квартиру, и ей некуда будет деться. Поверь – это единственный выход заставить ее поступить разумно.
– Я обязательно ей скажу, – сказал Алексей Николаевич. – Обязательно!
Он согласился бы сейчас с любым предложением Вики, потому что важно было, чтоб она ушла. Тогда бы он подошел к окну, открыл его и сделал три глубоких вздоха, а главное – выдоха, полных, освобождающих всю грудную клетку до самых кишок для-одного-единственного сердца, которому сейчас тесно.
А Вика не уходила. Она же видела, что ему плохо, как же она могла уйти? Она сама сообразила, что надо открыть окно, и открыла. И он улыбнулся ей, благодарный, и сделал свои вздохи-выдохи. Отпустило.
Выработали линию. Он говорит Анне об обмене. Теперь после звонка в партком все определилось ясно (а что, раньше еще ясно не было? – мелькнула у Вики мысль, но она не стала ее высказывать). Он должен совершенно откровенно поговорить и с Ленкой, в конце концов у нее есть право выбирать, с кем остаться, и он просто обязан предложить ей остаться у себя. Вика на этом особенно не настаивала. Что она – зверь?
Если Анна идиотка примет идею обмена буквально, пусть. Пока будут разные варианты, Алексей Николаевич будет жить у Вики, ему, видимо, достанется при обмене комната в коммуналке (семь квадратов! семь квадратов!), но они сразу обменяют эту комнату и Викину на трехкомнатную. Но, Боже, какая это несусветная чушь, если можно сразу, без крови, иметь две нужные квартиры. Она бы, Вика, не тронула бы ничего, не рвать же полки с мясом? Она бы оставила в маленькой комнате для Ленки гобелен с зайцами. (Конечно, если та не выберет отца. Сейчас у многих девчонок, она, Вика, слышала, с отцами контакт больший, чем с матерями.)
– Только не у меня, – сказал Алексей Николаевич.
– Я ведь не старуха, – вдруг неожиданно для самой себя ляпнула Вика, – я еще рожу тебе сына!
Какие это сладкие были слова! Как все неуверенные в себе мужчины, Алексей Николаевич очень хотел сына. В молодости мечталось: он идет по улице с парнем, высоким, красивым, но тем не менее очень похожим на него, чтоб все видели и говорили: Ах, какой парень! – и понимали: сын. Он мечтал научить его жизни. Не передать те мелкие в чем-то даже пристыдные приспособления к ней, которыми сам пользовался, а научить настоящим правилам, которые он знал, а применить не сумел. Сын – это оправдание всей жизни, если он хороший, настоящий сын, но ведь другого у него быть и не могло? Но родилась дочь и ничего, ну просто ничего не компенсировала. Ленка исхитрилась без его помощи приобрети те качества, которые в принципе ему нравились – прямоту, достоинство, решительность, но так как все это она воспитала в себе сама – и это на самом деле, – то все хорошее в себе она считала противопоставлением всему родительскому. Какое там продолжение отцовских и материнских черт! Грубо все выглядело так: хорошее у нее от нее самой, а плохое от них – отца и матери. У них с Анной разговор о втором ребенке был всегда очень определенный – ни за что! Снова бессонные ночи? Снова бутылки-пеленки? Снова свинки-ветрянки? А потом вырастет такая гадюка, как Ленка, и будет требовать джинсы за двести рублей? Ни за что! И вдруг это – я рожу тебе сына! Как возвращение в юность, в то время, когда некрасивое само по себе превращается в прекрасное и двери открываются только в одну сторону, только для тебя. Черт возьми! Он же еще не старик! Что такое сорок три года по нынешним временам? Мальчишка! И он еще будет идти по улице с сыном и все будут говорить: Ах, какой парень! Именно Алексею Николаевичу захотелось, чтобы Вика забеременела быстро, чтоб ходила с животом, тогда все сразу замолчали бы. А главное – заткнулась бы Анна. Это же придумать – звонить в партком! Он ей сегодня устроит!
Ляпнув; не подумав, о том, что она может родить сына, Вика решила, что всякая ложь – не ложь, если ее превратить в правду. Ей надо сходить к гинекологу и продолжить лечение, никто ведь ей не говорил, что у нее безнадежная болезнь, просто раньше она к этому относилась спокойно, а сейчас это, можно сказать, наиважнейший вопрос. Как он засветился при слове «сын». У него даже все прошло с сердцем, встал со стула, стал ходить по клетушке, зарозовел. Совершенно случайно она таким образом узнала его тайну, его желание. Значит, надо, чтоб сын родился! Завтра же, завтра же она пойдет к гинекологу. И попросит направление в институт, и ляжет на сколько нужно, если потребуется. Так-то, Федоров!
Анна едва вытолкала от себя подругу. Ей надо было разобраться во всем, что произошло с того момента, как она пульнула в инспекторшу стаканом с водой. Было что-то неприличное в ее истерике; она знала и пуговичку рвала, и туфли с нее снимали – все это, конечно, фи! Но если в результате всего Алексей успокоится, то все это стоило и можно пережить. Завуч позвонит ему на работу, говорить она не умеет, что-нибудь ляпнет, но это-то и хорошо. Тогда с ним будут говорить, исходя не из того, как он себя ведет и чего хочет на самом деле, а исходя из глупого звонка. Чем глупей история, тем лучше. Вот уперся он в эту квартиру, глупо уперся – и это его слабина. Хочет ее запихнуть в квартиру пассии – это вообще несусветная чушь, какая и в дурном сне не приснится. И это уже не просто слабина – слабоумие. Со слабым, и глупым, и растерянным она справится. Всю жизнь справлялась. Сильных она боялась, это у нее с пятнадцати лет, когда на дне рождения подруга ее в кухне резко повернул к себе, а потом прижал к стене взрослый совсем парень и стал целовать, как хотел, а она боялась, что войдут, боялась крикнуть, боялась всяких страшных последствий, а вырваться не могла, такой он был сильный. Он тихо так прямо в ухо говорил: «Спокуха, девочка, спокуха!» Не бандит, не хулиган, даже не пьяный, просто сильный парень, которому она понравилась. И это было для него достаточно. С тех пор она стала бояться сильных, которые не спрашивают. Все ее романы до Алексея были с деликатными мальчиками. Ей нравилось «доводить их», а потом размыкать их руки и уходить. И Алексею размыкала руки, – сильные руки, не слабее, чем у «того», но он никогда, никогда не использовал свою силу ей вопреки. Именно за такого – со спрятанной силой человека – она выходила замуж. Такой ее был идеал. Умный, но умом не бахвалится, сильный, но мускулами не играет. Вот когда будет нужно… Потом выяснилось, что та жизнь, которую они вели, не требовала ни особой силы, ни особого ума. Все шло, как шло, и только однажды надо было напрячься: когда воевали за эту квартиру. И Анна тогда утвердилась в своем убеждении: Алексей тут был и расторопен, и ловок, и умен. И она ему была подстать: и умна, и хитра, и оборотиста. А во всей остальной жизни Анне нравилось разглагольствовать на тему о феминизации мужчин, о том, что все они уж очень стали нежные, чуть что – с ними инфаркт, но, заметьте, все микро, микро… А женщины как раз умирают сразу. Они всей учительской писали разгневанное письмо в «Литературку», когда там опубликовали эту пресловутую статью «Берегите мужчин». Вот уж они возмущались, вот возмущались!
И сейчас Анна боялась возможного проявления энергии и силы Алексея, хотя, честно говоря, не очень в это верила. Он обожает свой кабинет с этими фиглями-миглями на стенке. Он замирает в нем, как она в раннем детстве, во время войны, замирала зимой на русской печи в деревне. Лежит и не шевелится, и слушает – себя ли, печку ли, избу ли… И так становится тепло, покойно, защищенно и счастливо. Нет, чем глупее будет звонок завуча, тем лучше. Глупость, как и все в природе, обладает центробежной и центростремительной силой. Смотришь – и уже две глупости. Три… Двенадцать… Сто… А если ты их запрограммировал и ожидаешь, то тебе очень просто быть умным. Не было бы ума.
…А его и не было.
Звонок в партком, желание Вики родить сына, какие-то неприятные ощущения в груди и под лопаткой – все вместе вызвало в душе Алексея Николаевича не силу и желание что-то предпринимать и действовать, а какую-то пакостную, мелкую ненависть ко всему сущему.
Он без причины наорал на помощника, потом отдал идиотское распоряжение по поводу нового оборудования – велел оставить его во дворе и накрыть брезентом, а для оборудования уже было освобождено место в цехе, и теперь получалось, что станки будут фактически занимать два места: пустое, для них приготовленное, и то, что во дворе… В общем, глупое решение, слов нет, а он уперся и кричит: «Где я возьму людей, где у меня грузчики? Откуда у меня на это деньги?» А помощник уже нашел людей, не за так, конечно, надо было им что-то выписать, но Алексей Николаевич топал ногами, будто в жизни своей не целовался, будто ни на какие нарушения никогда не шел. Помощник вышел на дребезжащую лесенку, в сердцах с Нее сплюнул, назвал Алексея Николаевича идиотом и пошел в кладовую за брезентом. И плевок, и идиота видел и слышал приятель Алексея Николаевича, он шел мимо и не старался к нему сейчас заходить, а тут поднялся узнать, что там случилось.
Алексей Николаевич стал ему рассказывать, но не про станки, а про звонок в партком и про то, что туда вызывали Вику.
