Гилберт Кит Честертон
Месть статуи
С залитой солнцем веранды прибрежного отеля открывался вид на клумбы и синюю полосу моря. Именно здесь Хорн Фишер и Гарольд Марч окончательно выяснили свои отношения. Объяснение, можно сказать, получилось бурное.
Гарольд Марч, ныне признанный одним из лучших политических писателей своего времени, подошел к столику и сел; в его отрешенно-задумчивых голубых глазах мерцало скрытое беспокойство. Брошенные на стол газеты отчасти — если не полностью — объясняли его эмоции. Во всех сферах общественной жизни наблюдался кризис. Давно не переизбиравшееся правительство, к которому успели привыкнуть, как привыкают к передаваемой по наследству деспотии, теперь обвиняли в нелепых ошибках и даже в растратах. Говорили, что проведенный в соответствии с давним замыслом Хорна Фишера эксперимент развития крестьянских хозяйств на западе Англии стал причиной опасного противостояния более индустриальным соседям. Особенно беспокоило дурное обращение с безобидными иностранцами, в основном азиатами, которым посчастливилось найти работу на научных объектах побережья. Очевидно, что возникшая в Сибири и пользующаяся поддержкой Японии и других могучих союзников новая держава не оставит бывших подданных в беде, и ходили неприятные слухи о послах и ультиматумах. Однако значительно более серьезная проблема — ибо дело касалось лично Марча — омрачала встречу друзей, порождая растерянность и возмущение.
Необычная оживленность обычно невозмутимого Хорна, судя по всему, еще больше обостряла ситуацию. Марч привык к другому Фишеру — бледному, лысоватому, преждевременно постаревшему господину, который славился ленивой манерой изложения пессимистических взглядов. Даже теперь Марч не мог решить, то ли он просто имитирует веселье, то ли сработал присущий прибрежным бульварам эффект чистых тонов и четких очертаний, которые всегда проявляются на ярко-синем морском фоне. В петлице у Фишера красовался цветок, и его друг мог поклясться, что свою трость он носил с почти бретерской развязностью. В то время как над Англией сгущались тучи, этот пессимист казался единственным человеком, находившим причину для веселья.
— Послушай, — отрывисто сказал Гарольд Марч, — ты был замечательным другом, и я чрезвычайно гордился нашими отношениями, но сейчас я просто обязан облегчить душу. Чем больше я знаю, тем сложнее мне понять, почему ты столь невозмутим. Знай, что мое терпение уже кончилось.
Хорн Фишер, словно издали, посмотрел на него долгим серьезным взглядом.
— Ты знаешь, я всегда любил тебя, — сказал Фишер спокойно. — Но я также уважал тебя, что отнюдь не всегда одно и то же. Ты мог бы легко догадаться, что есть немало людей, которые мне нравятся, но которых я не уважаю.
Возможно — это моя личная трагедия, моя беда. Но с тобой все иначе, и поверь мне: я никогда не попытаюсь компенсировать симпатией утрату уважения к тебе.
— Я знаю, что ты благороден, — сказал Марч после паузы, — но тем не менее ты терпишь и даже поддерживаешь все самое отвратительное.
Чуть помолчав, он добавил:
— Помнишь нашу первую встречу, тот случай с мишенью, ты ловил тогда рыбу в ручье? Помнишь, ты сказал, что, отправь я все наше общество динамитом к чертовой бабушке, большой беды не будет?
— Ну да, и что с того? — спросил Фишер.
— Ничего, просто я собираюсь осуществить угрозу, — сказал Гарольд Марч. — Полагаю, тебя стоило предупредить. Я долго не верил, что все настолько плохо, но, если ты действительно все знал, я на твоем месте не смог бы молчать. Короче говоря, я — человек совестливый, к тому же теперь у меня появился шанс. Я возглавил крупную независимую газету, и, располагая свободой действий, мы обрушимся на коррупцию.
— Должно быть, это Эттвуд, — задумчиво произнес Фишер, — лесопромышленник. Хорошо знает Китай.
— Он хорошо знает Англию, — упрямо сказал Марч. — Я тоже знаю немало, и мы не станем больше молчать. Граждане этой страны имеют право знать, как ими управляют — точнее, как их грабят. Канцлер — марионетка в руках заимодавцев и вынужден делать, что ему велят, иначе он — банкрот, причем самого худшего толка: карты и актрисы — единственная тому причина. Премьер-министр занимался нефтяным бизнесом и тоже увяз в нем. Министр иностранных дел — алкоголик и наркоман. Заяви такое о человеке, который может тысячами посылать англичан на бессмысленную смерть, обвинят, что переходишь на личности. Если какой-нибудь бедолага-машинист напьется и отправит к праотцам человек тридцать-сорок, никто не жалуется, что, сообщая такой факт, мы переходим на личности. Машинист — не личность.
— Совершенно с тобой согласен, — невозмутимо сказал Фишер. — Ты абсолютно прав.
— Если ты согласен с нами, то какого черта ты не присоединяешься к нам? — требовательно воскликнул его друг. — Если ты находишь, что я прав, почему же не делаешь того, что считаешь правильным? Ужасно думать, что человек твоих способностей просто тормозит реформу.
— Мы часто говорили об этом, — столь же спокойно ответил Фишер. — Премьер-министр — друг моего отца. Министр иностранных дел женился на моей сестре. Канцлер казначейства — мой двоюродный брат. Я перечисляю свою родословную столь подробно, потому что испытываю совершенно новое радостное чувство, прежде мне неведомое.
— Что ты хочешь сказать?
— Я горжусь своей семьей, — сказал Хорн Фишер.
Округлив голубые глаза, Гарольд Марч уставился на него; казалось, он слишком озадачен, чтобы даже просто задать вопрос.
Фишер лениво откинулся в кресле и, улыбнувшись, продолжал:
— Послушай, дружище. Позволь мне в свою очередь спросить тебя. Ты полагаешь, что я всегда знал о проделках моей несчастной родни? Это так. А ты думаешь, Эттвуд до сих пор ничего не знал? Думаешь, он не знал, что ты — честный человек и используешь любой шанс, чтобы заговорить о них вслух? Почему он столько ждал, прежде чем снять с тебя, как с цепного пса, намордник? Я знаю — почему, я знаю много всякой всячины, слишком много. Вот потому-то, как я уже имел честь заметить, я впервые горд своей семьей.
— Но почему? — повторил Марч как-то неуверенно.
— Я горжусь канцлером, потому что он играл, министром иностранных дел, потому что он пил, премьер-министром, потому что он брал комиссионные с каждого контракта, — твердо сказал Фишер. — Я горжусь ими, потому что они поступали так, и рискуют потерять все, и знают об этом, но тем не менее твердо стоят на своем. Я снимаю перед ними шляпу, потому что они не уступают шантажу и отказываются жертвовать страной ради собственного спасения. Я приветствую их, как приветствуют тех, кто готов пасть на поле брани.
Помолчав, он заговорил вновь:
— А это и будет битва, и отнюдь не аллегорическая.
Мы так долго уступали давлению иностранных дельцов, что теперь нам осталось либо начать войну, либо погибнуть. Даже простые люди, даже крестьяне начинают подозревать, что их разорили. Вот в чем смысл печальных сообщений в газетах. А ненависть к азиатам, — продолжал Фишер, — возникла из-за того, что дельцы собирались довести до голода здешних трудящихся и ввезли из Китая дешевую рабочую силу. Наши злосчастные политики всякий раз шли на уступки, а теперь очередная уступка равносильна приказу уничтожить наших бедняков. И если сейчас мы смолчим, нам уже никогда не подняться.
Через неделю они посадят экономику Англии на голодный паек.
Но мы будем бороться; и я не удивлюсь, если через неделю нам предъявят ультиматум, а через две начнется вторжение. Трусость и коррупция прошлого безусловно сковывают нам руки. Запад страны бурлит и ненадежен даже с военной точки зрения; по новому договору ирландские полки должны поддержать нас, но они бунтуют, ибо этот проклятый кули-капитализм успел понаделать бед и в Ирландии. Пора, однако, поставить точку, и если они вовремя узнают о правительственной поддержке, на них еще вполне можно
