сказал, чтобы мне старья не давали. Я поражался такой любезности.
Действительно, мебель я получил вполне приличную. В мебельном комбинате в Ухте работали старые краснодеревщики. Приятно было расставлять эти добротные вещи. При расстановке выяснилось, что я не выписал настольную лампу, абажур на потолочную лампочку, вешалку и еще ряд мелочей. Не сообразил: отвык за столько лагерных лет от нормальной обстановки. Профессор Зворыкин, зашедший на «смотрины», сказал, что даже хорошо, что чего-то не хватает, а то коллеги не будут знать, что дарить.
О дарении к новоселью беспокоились и соседи в центральной научно-исследовательской лаборатории (ЦНИЛ) отдела геологии Ухтижмлага. Там было несколько симпатичных девушек (вольных и заключенных), хорошо знакомых с обитателями нашей станции. Я к ним заходил, когда получил справку об освобождении, и они поняли причину моего плохого настроения.
Новоселье состоялось в начале августа. Я к этому времени сделал для верхней лампочки оранжевый абажур (марля, крашенная красным стрептоцидом), из корня старого пня смастерил подставку для настольной лампы – получилась рука лешего с лампочкой под ладонью. Эти лампы придавали уют и что-то домашнее моей еще не обжитой комнате.
Новоселье прошло хорошо. Были профессора Мацейно, Зворыкин, агрохимик Тася, с которой я танцевал зимними тусклыми днями, Лев Флоринский. Профессор Ясенецкий приехал на телеге, привез дрова, ступу, в которой я, в особенно голодный 1942 год, толок ячмень для каши, большую цветущую бегонию и большую кастрюлю с винегретом. Это был коллективный подарок от опытной станции. Кроме того, были индивидуальные. Тася подарила холщовые шторы с мережкой, которые мы сразу повесили на окна, Зворыкин вручил репродуктор (радиоточка в комнате была), Александр Иосифович – комнатный термометр, Богдан Ильич – самодельную книжку переписанных по памяти стихов Винцента Поля (на польском языке) и большой букет цветов в оригинальной керамической вазе, изготовленной талантливым скульптором Марией Алексеевной, бывшей фрейлиной императрицы. Девочки из ЦНИЛа передали через Александра Иосифовича вышитую скатерть на стол, салфетку на тумбочку и несколько книг. Одна из них – второй том Тютчева, академическое издание 1934 года – была мне особенно дорога. Тютчев – один из самых любимых моих поэтов. До сих пор помню и дарительницу – Надю Плотникову, дочь ленинградского профессора. Дожила ли она до реабилитации?
Я полюбил свою комнату, украшенную овеществленной доброжелательностью моих друзей, выраженной в милых подарках.
В августе меня вызвали в управление и объявили, что я «откреплен от производства» в соответствии с пунктом 4 директивы НКВД и Прокуратуры СССР за № 385/11905 от 3 августа 1943 года и могу получить паспорт (продолжалось действие результатов картофельного опыта). Паспорт я получил с 39 -й статьей. Это означало запрещение проживания во всех областных и республиканских центрах и ряде других мест. Мне дали для ознакомления список этих мест. Их было 293. Предупредили: «Нарушение паспортного режима карается заключением». Такой «вольный» паспорт ужаснул меня, и я спросил, на какой срок такие ограничения. Начальник паспортного стола усмехнулся: «На всю оставшуюся жизнь».
Вот такой советский паспорт я получил как премию. Стало быть, ни в одном университетском городе меня не пропишут. Прощай, Москва, Ленинград, побережье Черного моря. Остается сельская местность, Север, Сибирь. Словно читая мои мысли, паспортист сказал:
– Ничего, в Сибирь поедете. Рыбалка хорошая в Сибири.
Я вышел из милиции, повторяя про себя строки Некрасова о Сибири: «Зачем, проклятая страна, открыл тебя Ермак».
Петр Павлович Зворыкин несколько утешил меня, сказав, что и с таким паспортом можно ездить из Ухты в командировки. У него, оказывается, такой же паспорт, а его приглашают в институт АН СССР в Сыктывкаре – все же столица Коми АССР.
– По сравнению же с колхозниками, – продолжал Зворыкин, – вы просто вольная птица. Ведь колхозники вообще не имеют паспортов, и, кроме своего колхоза, им жить нигде не разрешено.
– Вот так. Бог терпел и нам велел, – добавил Градов.
После разговора со Зворыкиным меня осенила забавная идея: я решил попробовать поступить на заочное отделение факультета естествознания в университет, расположенный в городе Молотове (Пермь). Снял копию с удостоверения об окончании курсов техников-метеорологов, написал заявление, в сельхозотделе мне дали весьма сдержанную характеристику, справку с места работы, и все это я выслал в Молотовский университет.
Примерно через месяц я получил уведомление: я зачислен условно. Получу вызов на зимнюю сессию и должен привезти подлинник документа об образовании. Так я неожиданно стал студентом университета.
Еще до новоселья и до «открепления» от производства Ухтижмлага в моей жизни произошло событие. В восьми километрах от города Ухты в реку Ухту впадает речка Доманик, где геологи обнаружили необычные горные породы, названные по имени этой речки. Рассказывали, что места там удивительно красивые. Мне очень хотелось побродить по Доманику, но нужен был проводник. Как-то я об этом сказал у соседей в геологической лаборатории, и лаборантка Женя, посещавшая в прошлом году Доманик, вызвалась сопровождать меня туда.
В ближайший солнечный день после работы мы отправились на Доманик. На попутном грузовике добрались до сангородка, перешли по мосту-времянке через Ухту и добрались до светлого ручья, бегущего по скалам к Ухте. Небольшие водопады чередовались тихими плесами, отражавшими склоненные черемухи и ивы. На перекатах, где воды было местами по щиколотку, сверкали разноцветные камешки. Красота! Мы поднялись на доманикские утесы. Зеленая долина речки, залитая заходящим солнцем, предстала райским местом по сравнению с хмурой, чахлой тайгой, скрывавшейся за утесами. Мы сели отдохнуть после скалолазания на поваленный ствол, и тут стаи комаров и гнуса облепили нас. Спуститься с утесов прежней дорогой было трудно. Мы бежали по тайге вдоль каньона к Ухте, перепрыгивая через упавшие деревья, перелезая через выступающие ребра скал.
Наконец мы спустились к Ухте и освежили в прохладной воде искусанные лица. Надвигалась ночь, хотя и белая еще, но Женя уехала без спроса, и ее надо было срочно доставить домой. Вскоре мы тряслись в кузове полуторки.
Ужас почти парализовал меня. Бумажник с документами, хлебными и продуктовыми карточками исчез. Это я обнаружил перед въездом в город, когда хотел достать деньги для шофера. Дороже всего была справка об освобождении. На ней было напечатано: «При утере не возобновляется», а устное разъяснение к этому означало, что при утере справки освобожденный возвращается в лагерь. А еще была «бронь». За потерю брони военком отправлял в штрафной батальон. А без карточек как жить полмесяца? На деньги ничего без карточек не купишь. Хлеб стоил 50-60 рублей килограмм. Масло – 700-800 рублей и т.д. Потеря бумажника была равноценна потере жизни.
Я расплатился папиросами и с непроницаемым лицом пошел провожать милую проводницу к ее тете.
Часть 3
КРАСНОЯРСКИЙ КРАЙ
